Тисса горит

Трактирчик был уже заперт. Через двор мы прошли на квартиру.

Сестра Анталфи была одна дома.

Анталфи обнял и поцеловал сестру.

— Я завтра собираюсь уезжать, — начал он.

— Боже мой, куда ты едешь? Я думала, что ты…

— Мой секретарь, — прервал ее Анталфи, представляя меня. — Знаешь, я сорганизовал театральную труппу, и завтра мы уезжаем в турне по провинции. Я пришел попрощаться. Счел, так сказать, своим долгом нанести прощальный визит дорогим родственникам. Герман дома?

— Нет, но скоро придет.

— Вот беда! — воскликнул Анталфи таким тоном, что нельзя было понять, в чем, собственно, беда — в том, что хозяина нет дома, или что он скоро придет.

Мадам Шумахер поставила на стол сало с красным перцем, лук, хлеб и, по просьбе Анталфи, бутылку вина. Мы принялись за еду.

— Я думала, что ты… — начала она в третий раз, но Анталфи снова перебил ее. Его мало интересовало, что думала его сестра. С полным ртом он так красноречиво разглагольствовал о своих театральных планах и о предстоящем материальном успехе этого турне, так расхваливал таланты молодых актеров своей труппы, что она, наконец, отказалась от всяких вопросов и примирилась с тем, что Анталфи никогда не узнает, о чем именно она думала. Сложив руки, она наблюдала, как мы насыщаемся, и молча слушала рассказы брата.

— Я все так умело сорганизовал, собрал такую превосходную труппу, что не только эти дрянные провинциальные городишки, но и Будапешт все пальчики бы себе облизал. Это говорю я, Анталфи, и тут сомнений быть не может. Недурное винцо, хотя, повидимому, не без того, чтобы хозяин его освятил водичкой.

Не успели мы допить бутылку, как явился хозяин.

— Ну, что, старый плут, тебя еще не повесили? — спросил он, отступив на шаг от уже раскрывшего свои объятия Анталфи.

— Что ты, что ты, Герман! — с упреком воскликнул тот.

Герман молча обвел взглядом лежавшие на столе остатки еды, потом жену, меня и, наконец, Анталфи, все еще стоявшего перед ним с протянутой рукой.

Герман был широкоплеч, мускулист, с большими руками и ногами, но на целую голову ниже Анталфи. У него были маленькие зеленоватые глаза, с чрезвычайно неприятным выражением, перебегавшие с одного предмета на другой.

— Я пришел, так сказать, попрощаться, — снова начал Анталфи.

— Попрощаться? — обрадовался тот. — Ну, что же, всего хорошего, иди себе с богом. Я тебя обижать не стану. Не хочу себе рук марать. Но предупреждаю тебя: если ты хоть раз еще сунешься сюда, я тебе все кости переломаю, можешь быть уверен.

— Герман, ради бога, ведь он твой зять, — взвизгнула его жена.

— Мой зять? Благодарю за подобных зятьев. Когда он служил жидам, грабил по всей стране и убивал людей, — да, четыре месяца твой дорогой братец только этим и занимался, — да, когда ему было хорошо, он и глядеть на нас не хотел. А теперь, когда плохо стало, он будет сидеть у меня на шее? Спасибо, большое спасибо, но мне такой зять не нужен. Я — добрый христианин и честный венгерец и минуты больше не потерплю у себя в доме этого негодяя. Убирайся отсюда вон, вот и все…

Анталфи продолжал стоять спокойно, скрестив на груди руки и не выказывая ни малейшей охоты уходить.

— Солнце зашло, — сказал он нараспев, точно декламируя, — скоро ночь покроет измученный город. По улицам рыщут румынские патрули. Ты, видно, хочешь, чтобы румынские штыки пронзили мне сердце? Ты готов взять это на свою совесть?

— Я ничего другого не хочу, кроме того, чтобы ты тотчас же отсюда убрался и никогда в жизни не попадался мне на глаза.

Мадам Шумахер громко рыдала.

Анталфи обернулся к ней:

— Не плачь, сестрица, не унижайся перед этим человеком. Ха-ха-ха! Это пресловутое венгерское гостеприимство!.. Это прославленное венгерское благородство — выбросить на улицу несчастного человека, гонимого и преследуемого…

— Чтоб чорт у тебя язык вырвал, старый комедиант! — сказал хозяин, понемногу смягчаясь.

Анталфи не успел доиграть этой сцены, как пришли гости. В одном из них я без особого удовольствия узнал Лауфера, вчерашнего посетителя товарища Кусака. Лауфер тоже, повидимому, узнал нас; он удивленно взглянул на нас, но и виду не подал, что уже с нами встречался. Он приветливо улыбнулся, когда Анталфи назвал себя.

— Честь имею представиться: Анталфи, директор венгерской труппы в Словакии. А это мой секретарь, — добавил он, указывая на меня.

— Мы пришли к вам от имени организационного комитета христианской национальной партии, господин Шумахер, — начал Лауфер. — Мы вполне убеждены в том, что вы, как хороший венгерец, не можете не сочувствовать нашей измученной, угнетенной родине.

— Жена, подай сюда, в столовую, две бутылки красного вина и закуски, а в той комнате постели своим. Мой зять уезжает завтра в занятую неприятелем страну, — объяснил Шумахер своим гостям.

Она постлала нам на полу, но положила при этом столько разных подушек и перин, что хватило бы и на десять постелей. На стол она поставила еще бутылку вина.

— Завтра утром тебе придется уйти, Миклош, — сказала она дрожащим голосом.