Тисса горит

И самому бы мне не придумать лучше того, как распорядился случай. В палате, куда меня положили, стояли две кровати: одна была моя, на другой же лежал не кто иной, как дядя Кечкеш. Старика привезли с румынского фронта с простреленной грудью, и он уже три недели находился в этой палате. Его кровать стояла впереди моей, а потому видеть друг друга мы не могли, чем старик, — он по крайне мере это утверждал, — был очень доволен: у него ни малейшей охоты не было глядеть на коммунистов, — достаточно он уже на них нагляделся!

— Из-за какой-то дурацкой румынской пули вы злитесь на коммунистов?

— Что я — щенок, чтобы злиться на краешек стола, о который ушибся? Если румынская пуля лучшего места себе не нашла, — ну, и пусть ее… Но сам господь бог никогда не простит коммунистам их грехов, — а я — то уж не добрее господа-бога.

— Но в чем наши великие прегрешения, дядя?

— Еще спрашивает! Сам не знаешь? Вы хуже, чем… Слова найти не могу, с кем бы вас сравнить!

— Не знаю, чем…

— Не знаешь?.. От меня первого, что ли, слышишь, что земли не разделили, а при Бела Куне батрак таким же бездомным псом остался, каким при императоре был… А много жен нотаров и ишпанов стали вдовами? Много нотаров ты повесил, ты — важный коммунист?

— Вешать? Дело это нетрудное, но у нас задача поважнее: мы делаем социализм.

— Вот оно что! А много, позволь спросить, ты социализма сделал?

— Ну, не так-то это просто делается, но…

— Так, так… — перебил он меня. — Одного вы не делаете, потому что это слишком просто, другого — оттого, что недостаточно просто. Пока же господа на вас в обиде за то, что вы у них все отняли, бедняки же — за то, что вы им не дали того, что им полагается. Плохо у вас дело кончится, Петр, это говорю тебе я, старый Кечкеш, — мне уже можешь поверить. Потому что все вы, как тот парень из Залы, что с одной задницей сразу на двух лошадях ездить хотел, — ну, под конец в грязь и угодил.

Старик становился все озлобленней… Когда я ему сказал, что политику надо делать умно, он обозвал меня дураком. Когда же я попытался доказать ему, что никак не мы, а только социал-демократы виноваты в том, что советское правительство не ведет достаточно твердой политики, он тоже за словом в карман не полез:

— Если кто на гулящей женится, пусть не сетует, что у нее груди отвислые.

Ухаживала за нами стройная белокурая женщина. До революции она была монахиней — теперь же стала женой фельдшера. Неслышная поступь, тихая речь, прохладные руки. Всегда оказывалась она там, где это нужно было, — и все же старик был ею недоволен.

— «Все принадлежит нам…» А нельзя до трубки дорваться!

— Вам запрещено курить, товарищ, — спокойно отозвалась женщина. — У вас повреждено легкое.

— Нечего учить деда, что ему можно, чего нельзя, — брюзжал старик. — В тюрьме тоже курить не разрешено, а я трубки изо рта не выпускал.

— Тюрьма — это другое дело, — ответила она.

Но от этих слов старика совсем взорвало:

— Другое дело? Ну, если и другое, то во всяком случае получше вашего…

Старика одолел приступ кашля, так что пришлось вызвать врача.

— Они меня со свету сживут, — жаловался старик.

— Если наша революция так бессмысленна, зачем же вы пошли в Красную армию?

— Твоя забота, что ли, почему я то или иное делаю! — закричал он на меня.

Когда я наконец, хотя и с посторонней помощью, мог стать на ноги, мои первые шаги были к постели дяди Кечкеша. Только теперь я увидел, как он постарел, исхудал, побледнел, длинные усы белы, как лунь, темные круги под глазами.

Крупные слезы потекли у него по щекам, когда я поцеловал его.

«Красная армия овладела Кашшой», — прочел я ему в «Красной газете».

— Слава тебе, господи, — облегченно вздохнул этот «отъявленный враг» коммунистов. — Только они, только коммунисты наделят когда-нибудь землею батраков, — пояснил он богу свою точку зрения.