Тишина. Выбор

В пору поздней человеческой зрелости, когда они встречаются в Венеции и затем в Москве, образ Васильева уже не теневой, он — в центре внимания (и сюжета), и пойди Бондарев по вполне логичной и потому сравнительно легкой схеме, он мог спокойно предоставить здесь уверенное лидерство главному герою романа, который сохранил в себе — с юности, со школьных лет — душевную отзывчивость и честность, который во всех отношениях — в глазах людей — безупречен. Однако увенчанный наградами и премиями, признанный и обласканный критикой художник не только не купается 8 лучах счастья (это заметил и Рамзин), но находится в состоянии глубокой депрессии.

Поначалу Васильев предстает перед нами в полной бездеятельности, когда притушены две его нерушимые, казалось бы, страсти— любовь к извечной, грубой и нежной красоте природы и сумасшедшая преданность работе. В эти «пепельные» периоды он легко мог внушить себе, что талант его погиб, пропал, и все хвалебные отзывы, участие в выставках и прочее кажутся ненужной суетой, ложью.

Еще об одной причине Васильевской депрессии мы тоже догадываемся, а потом и узнаем из его разговора с художником Лопатиным. Это — Мария, жена. Ее нервное возбуждение и появившаяся отчужденность к Владимиру после встречи с Ильей, любовь к ней, казалось бы, такая спокойно-нерушимая, хоть и омрачавшаяся размолвками, а теперь — ревность к прошлому, к Илье, которому тогда, в юности, она явно отдала свои симпатии…

Теперь о Васильеве-художнике. Хотя Колицын, этот функционер от искусства, пусть иронически, в стычке с Васильевым называет его Моцартом, а себя — Сальери, Васильев, конечно, не моцартианского склада художник. Он как раз, скорее, Сальери, великий труженик. Но этот пятидесятичетырехлетний Сальери предстает перед нами разновидностью довольно типичного для литературы русского интеллигента, склонного к рефлексии, к сомнению в самом себе, в жизненном призвании.

В очень напряженном нравственном испытании, каким явилась для него встреча с Рамзиным, Васильев внутренне ни разу не сфальшивил и предстал перед бывшим другом человеком с чистой совестью. Во время разговоров с Рамзиным он старается найти верный тон и более всего — поначалу — хочет увидеть в нем того молодого Илью, которого искренне любил, с которым можно было в огонь и в воду…

Образ Васильева сопровождает рефлексия, предчувствие чего-то неотвратимого, как напоминание, что надо расплачиваться за спокойствие, успехи, признание, за то, что слишком был занят собой. В размышлениях об искусстве как раз и сквозит горечь сомнения. Думая о краткости человеческой жизни, о вечной погоне за прекрасным, он в то же время думает о его хрупкости и недолговечности. Находясь вот в таком состоянии расслабленности, творческого и нравственного кризиса, Васильев чувствует себя больным человеком.

Ясно, что не физическая боль мучает Васильева. Он находится в психостеничсском состоянии, его гнетет глухая тоска, жалость к дочери Виктории, к Марии, к покойному отцу, как если бы он жестоко предал их. Именно тогда приходит в голову идея расплаты. Расплаты за удачу, ибо «жизнь не терпит одного лишь цвета удачи. Надо платить за все…» Васильев приходит к мысли, что он «должник равновесия» и, стало быть, «истины и правды». Но в то же время кому платить? Кому нужен его долг?

И тут Васильев подходит к крайней точке своей депрессии — он говорит не только о бессилии искусства что-либо изменить в жизни, но и задает такой вопрос: «Кто они, люди? Венцы творения, цари мироздания или раковые клетки на теле земли?»

Чтобы задать себе подобный вопрос, надо пережить большое разочарование. Когда юная Виктория, пережившая страшное потрясение, теряет веру в людей, мы можем понять ее: то первое жестокое потрясение в безоблачной жизни восемнадцати летней девушки, она еще встретит на своем пути немало достойных людей. Не будем спешить и с осуждением Васильева. В годы войны он был свидетелем таких взлетов духа, самопожертвования, героизма, что этой меры да еще в период нервного перенапряжения, и близко не может выдержать наша обыденность. Не забудем также, что Васильев и сам взваливает на себя крест вины за все это… Тоже типично русская черта.

Итак, рефлексия, связанная с искусством, сомнениями в таланте, предназначении, долговечности прекрасного, началась раньше, до появления Рамзина на страницах романа. С появлением Рамзина она усилилась личными мотивами. И прав, бесконечно прав Васильев, когда говорит Илье, что встречаться им «не имело никакого смысла». Мертвецы не возвращаются. Своим возвращением Илья разрушил то, что было самым прекрасным в их неодинаково сложившихся судьбах, — сказку детства.

Поняли это оба, Васильев и Рамзин, может быть, Васильев раньше, так как Рамзин еще хватался за соломинку, еще пытался вернуть лучшие свои годы, что-то оправдать, искупить… Ощутив тщетность и неестественность, разрушительную инерцию своих попыток, он — в последней встрече с Васильевым — предстает духовным мертвецом. От его охолаживающего душу безверия, от его облика повеяло могильным тленом.