Тишина

Только колокол Спаса, охрипший от набатов, звал в воскресные дни, и голос его дробился множеством звуков, звенящих разно, разлетавшихся стрекозами в проулки, улочки, в притаившиеся хаты с притаившимися людьми, сочился в дверные неприкрытые щели, просеивался сквозь соломенные настилы крыш, словно мука сквозь сито, тысячью невидимых, жужжащих стрел впивался в уши, ширился в черепе, поднимаясь к мозгу и там - застывал, как расплавленные гвозди: что же дальше?.. Что же дальше?..

И не было сил не слышать страшного голоса Спаса на Соже-реке неторопливой, что рябит синью, как лента в косе девичьей на ветру в праздничном хороводе.

--------------

Обветшала церковь.

Молчаливым укором смотрится на село накренившаяся колокольня.

С нее, как с древнего маяка огонек, вел сельчан колокольным звоном юродивый человек Алеша, скаля зубы, опрокидывая упорно свисавшие, потные отрепья волос. Вел сильными взмахами крепких рук, и мускулы свинцовыми шарами катались по его спине. Вел тогда, в хаос.

Как постигнуть эту жизнь? Какими нитями связать наезжавших с волостей, шумливых господ - охотников на рябчика, наезжавших на луга, признаваемые своими, в леса, завещанные им уже истлевшими мертвецами, наезжавших в мягких, баржеобразных тарантасах, перешедших от отцов, - какими нитями связать их с играющим в пламенном окружении рассыпанным бисером искромсанного стекла барских построек, с зияющими впадинами на месте когда-то заморской резьбой испещренных ворот?

Обветшала церковь. Голубая краска осыпалась яблочным цветом, и вечерний прилет речного ветра развеивает ее, словно скорлупу с пасхальных яиц. Порыжело железо на крыше, выцвело, встопорщившись под напором солнца, а зимой - под сдавливающими прессами снежных мятелей.

Когда пронесся смерч, когда опустил долу уставший язык церковный колокол, в первые месяцы безвластья никто не вспомнил о кресте над воротами: он, как головка ребенка, прорубленная топором от шеи, запрокинулся на бок, сраженный в одну из ночей камнем.

Спас был забыт, и все, что было внутри, яркое когда-то, подъяремным потом истекавшее, и одинокая фигура священника о. Александра, маячившая в сумерках за искривленными прутьями железной ограды, и доносившаяся откуда-то, из-под темно-синей шапки заросшего дуба, песенка юродствующего человека Алеши, понятная только ему, все - уходило мимо глаз и ушей, мимо сельских хат, проулков, кажущихся нескончаемыми в границах, и таяло в зовущей выси.

II.

О крапиве.

На второй месяц осени дни потускнели в долготе. Ночи стали выпуклыми, такими широкими, что загораживали движение зари: она медленно сходила с неба, задевая нежными запястьями острые шишаки дряхлеющих перелесков. Они, омытые свежестью зари, сгибались, приветствуя и как-бы следя за ее тихим спуском. Опускаясь, заря роняла в болотные ямки белые блики и они зажигались в застывшей воде недвижными светляками.

Так, пядь за пядью, будто упорствуя, отдавала плотная тьма заре распростертую наложницей землю, и первый молние-острый луч солнца рождался под тревожно-радостный переклич просыпавшихся дроздов.

--------------

Движение наступило с приездом трех коммунистов из города.

Боязливо переглянулись оконца, выглянули на площадь: захлестанный болотным илом, по-собачьему фыркал автомобиль, будто отплевывался от насевших слепнями детишек.

Товарищи, смущаясь, очевидно, новизной положения, долгое время стояли молча. (Так туристы немотствуют восторженно перед величием собора Парижской Богоматери, такие же испуганно-любопытные глаза иностранцев следили когда-то, как в Москве у Мартьяныча широкая русская натура давилась четвертым десятком русских блинов.)

Потом прошли в бывшее присутствие, и в тишине резко хрустнуло стекло под ногами. Молча кивнули друг другу на спящую мышь на столе, вышли обратно и разбрелись в стороны.

Сидевший в передке машины шофер докурил папиросу, окатил толстой струей дыма завизжавших ребят, ловко щелкнул пальцем по окурку, взлетевшему спиралью. Сказал, усмехнувшись, сам себе: - Чудно!

И, пересев в коляску, зарылся глубже в кожу, надвинув на глаза мохнатую кепку.

--------------

Вечер обернулся невидимкой, душистый, запахом напряженный...

И ветер шопотом рассказал, как сентябрьским вечером пахнет крапива при солнце неприглядная, сухая, жгучим ядом насыщенная. Ее сторонятся люди, ее вытравливают с корнем, всосавшуюся в огороды.

Крапивная заросль у реки, прямо от Спаса, на берегу, приветливо наклонившемся. Она густа своей ощетинившейся лавой, зеленой дремучестью, ибо только она бережно сохраняет зелень почти до заморозков, разливая вкруг себя опьянение.

В крапивной заросли у реки, словно крот в никому неведомой норке, прячется тепло, подаренное дневным солнцем. Этим теплом тянется к жизни крапива, этим теплом пышет каждый ее шершавый, страшный лист, словно гигантский конь, разгоряченный безудержным бегом.

Гордой непреложностью, соединившей в себе мудрость полей и тихий шум перелесков, вознеслась та заросль над опустевшим уже берегом Сожа.

В той заросли ночует все лето юродивый человек Алеша.