Тишайший (сборник)

Старый поп одной рукой схватился за сердце, другой замахал:

– Это – царь! Это – сам царь! Погибли!

Поп-детинушка почесал в затылке, но тотчас скинул с себя облачение, взял у послушника кружку с деньгами, высыпал в полу рубахи, зажал полу в кулак, шубу да шапку подхватил и двинул в ночь не оглядываясь.

Государь в сердцах тоже расшагался, Никон не отставал, а Ртищеву приходилось петушком семенить.

– Великий государь, – говорил Никон с напором, – весь этот срам и блуд искоренять надобно рукой железной. В Москву надобно собрать таких попов, которые Москвы достойны. Вот в Нижнем, знаю, поп Неронов служит. Брошенную церковь к жизни вернул. К тому тоже народ валит, но не затем, что служба скорая, – слово хотят слышать. Неронов-то Иван словом Божьим как пламенем прожигает.

Алексей Михайлович снял рукавицу, пожал холодную большую руку Никона:

– Спасибо! – И позвал: – Федя, где ты?

– Я здесь, великий государь.

– Запомни: Неронова из Нижнего в Москву надобно позвать. В Успенский собор!

Они стояли на засыпанной снегом улочке.

– Великий государь, во дворец пора, спохватятся! – сказал Ртищев.

И тут из переулка с факелами выскочила ватага халдеев.

– Эгей! Ликуй! Жги! – Они вскрикивали звонкие слова без всякого смысла, веселия одного ради. Увидали людей без огня. Закричали, загалдели пуще прежнего: – Держи! Держи их!

– Государь, к церкви! – закричал Федя, загораживая Алексея Михайловича. Но размалеванная, разухабистая толпа была уже вот она.

– Откупиться надо! – Ртищев рвал на шубе петли, чтоб достать в кафтане деньги.

Опережая толпу, выскочил мальчик с факелом.

– Копеечку! – И шапку лубочную скинул, кудри просыпал на плечи.

– Сгинь! – Никон в черном одеянии своем шагнул толпе навстречу, взметнул кверху руки, словно крылья развернул. В правой руке тяжелый медный крест – с груди сорвал. – Ис-пе-пе-лю!

Халдеи остановились, смех умер.

– Монах!

– Игумен!

– Да это Никон, заступник! – Толпа качнулась, распалась, огоньки прыснули во все стороны.

– Прибирать нужно Русь-матушку, – сказал государь тихо и печально.

– Куда? – не понял Ртищев.

– Прибирать! Как в горнице прибирают. Чтоб чисто было!

Быстро, молча шли по темным улицам к центру. Вдруг государь остановился, Ртищев чуть не налетел на него.

– А мальчишка-то! Ведь я его видел. Точно ведь видел, только где?.. Вот царская доля: мелькнет человек, посветит и канет, как звездочка слетевшая.

У Спасских уже ворот Алексей Михайлович тихонько засмеялся:

– Вспомнил! Я этому мальчику рубль пожаловал, когда к Троице шли.

– До чего же глаза у тебя, государь, остры! – удивился Ртищев, а сам о другом подумал: не робок сердцем царь, такая горячая минутка удалась, а он лица рассматривал.

– Сокольнику без хороших глаз в поле делать нечего! – очень довольный собой и похвалой Ртищева, засмеялся государь и стал прощаться с Никоном…

А у того кровь в висках все еще бухала: «Прости меня, Господи! Прогневил понапрасну. В Успенский собор жаждал с государем явиться. А ты вон что послал – заслонить кесаря от нечестивцев».

Глава седьмая

1

На обоих оконцах, огораживая от света Божьего, висели шубы, а свет все ж трепыхался по избе. Печь белела, как побитое крестом, оробевшее привидение. Серебряная потухшая лампада выступала из черного тумана, ризы на иконах мерещились. Дух в избе: вдохнешь, воздух не течет по груди – колом пробадывает.

Волосатый, как домовой, громадный, лежал мужик на полу, раскинувшись во все стороны. Завозился. Сел. Пошарил вокруг слабыми от многозелья руками. Охая, придвинулся к окошку, потянул шубу. Как ножом резанула голубень.

– Бело-то! Господи, Царица Небесная, де-ень! Который только? Марковна, который сегодня день?

– Святой мученицы Агафии, февраля пятый…

– Э-э-э! – сказал грустно мужик. – Со Сретенья, стало быть, себя не помню. Третий день…

Задрожал. Обнял руками колени, подтянул к груди, пытаясь согреться.

– Господи! Трясуница! Марковна, чего холода напустила? Печь-то, чай, не топлена? Господи! Да ведь Масленица! А блины и не поставлены, чай?

– Как во тьме-то кромешной поставишь? Огня запалить не даешь. Окна шубами закутал.

– Ты на печи, что ли?

– А где ж, как не на печи! Себя и младенца от лютости твоей спасаю.

Весело заверещал Ванюшка, откликаясь на подобревший голос отца: второй годок идет первенцу.

Мужик закрутил головой, жестоко двинул лбом стену в затих.

– Петрович, ты чего? Ай зашибся?

– Стыдно мне, Марковна! – И выдохнул из себя скопившийся смрад. – Дай, Бога ради, квасу и прости.

Сдернул шубу с окна. Подождал, пока брюхатая, пострашневшая жена подаст квасу, выпил, стуча о ковш зубами, и опять лег.

– На постель ступай! – попросила Марковна. – А печь я затоплю, блины поставлю.

– Куда мне, псу, на постель? И на полу больно хорошо.

Марковна нагнулась, накрыла мужа шубой.

– Спасибо, голубушка! И прости меня, прости!.. Сама знаешь, не пил никогда. Отцовское, видно, взыграло. Он, царство ему небесное, ни себя, ни вина не щадил.

Закрыл глаза.

Марковна отошла на цыпочках, захлопотала у печи.