Тишайший (сборник)

– Мне здесь хорошо. Читай, Никон!

Игумен поднял глаза на государя, помедлил.

– На попа Мирона из Казанской церкви многие жалобы. Блудом поп объят, как геенной. Девок попортил многих, вдов соблазняет, два мужа, у коих он жен совратил, побили его, а не унимается. Лютует.

– В Сибирь его, чтоб охладился, – подсказал Васька Босой.

– В Сибири попов мало… – раздумался Алексей Михайлович.

– В Сибирь! В Сибирь! – приказал Васька.

Никон поднял глаза на государя: юродивый становился ему невыносим.

– В Сибири попы нужны, – вздохнул государь.

Никон вдруг поднялся из-за стола и упал на колени:

– Будь, государь, милосерден ко мне! Никому я в прошении отказать не смею, и приходится просить по делам совсем уж несуразным, за людей недобрых, но ведь все мы – стадо Христово.

Алексей Михайлович кинулся поднимать Никона с колен:

– Что ты, право? Не отрину я тебя.

– Как же не отринешь? – слезами плакал Никон. – За Улиту Кириллову дочь Щипанова приходили просить все десятеро ее деток, а она под стражу взята по твоему указу.

– Улита Щипанова? – стал вспоминать государь и вспомнил. – Ворожея из Важского уезда?

– Государь, десять деток у нее. От порчи она травами да кореньями лечила. Кнутом ее наказали в уезде и в Москве… Перекрестить бы ее на Крещенье вместе с халдеями, взять слово с нее, чтоб не знахарила, да и отпустить бы.

– Так и будет! – сказал государь, улыбаясь. – По твоему слову. Как ты сказал. А нам тебе, вдовьему радетелю, тоже есть чего сказать. Верно, Федя?

– Верно, государь!

– По великому молению братии Новоспасского монастыря быть тебе в том монастыре игуменом.

Государь улыбался, и Ртищев улыбался, и даже Васька Босой, а Никон побледнел вдруг. Он уже успел встать с колен, но теперь опять повалился:

– Освободи, государь. Недостоин людьми править. Молиться хочу. В пустыню опять хочу, на океян.

– Господи! – Алексей Михайлович обнял Ртищева, прижал к себе. – Федя, сироты мы с тобой, опять сироты. – И заплакал.

Ртищев упал на колени, распластался перед Никоном:

– Молю тебя, святой отец! Не надрывай сердце ангельское господина моего лучезарного.

Никон с колен вскочил, подошел к государю, хотел, видно, сказать что-то сильное, доброе, но Алексей Михайлович припал головой к груди его и плакал навзрыд. Тут и Никон пролил обильные слезы.

Посморкались, помолились, простили друг другу прегрешения.

За окошком сугробы уже стали синими, пора было отобедать, к вечерне пора, но Алексею Михайловичу не хотелось расставаться с другом своим любезным.

– Скажи, отец святой! Уж больно, что ли, хорошо на океяне-море?

– Несказанно, государь! – воскликнул Никон. – Стужи лютые, зима долгая, но все претерпеть готов ради неугасаемых дней лета. Сурово на океяне. И земля суровая. Деревья ветрами в жгуты скручены, камни, мхи. Стоишь на молитве, а никого нет вокруг с суетой человеческой. Только ветер волну гонит, только птица редкая по небу метнется да только ангелы в тишине парят. На океяне человек от Бога невдалеке. Глаза не застит ни успех чужой, ни чужое богатство или привилегия какая. Об одном спасении помышляешь, и посылает тебе Господь в награду неизреченную радость, когда видишь, что силы Господнии разлиты и в океяне, и в каменьях, и в деревах, и в самом малом существе.

– Ах, мне бы на океян! – Алексей Михайлович привскочил с лавки. – Федя, как бы хорошо на океяне помолиться… Отец святой, еще расскажи.

– Государь, свет очей моих, челобитные-то как же?

– Да-а! Ну, давай послушаю. Только быстрей говори, к вечерне собираться пора.

– Из города Вязьмы, как шел к тебе, посадские люди перехватили меня и слезно просили челобитную передать. Пишут, что стрелецких и ямских денег хотят с них взять как с девяти городов: Ужига, Кашина, Твери, Торжка, Городецка, Лук Великих, Можайска, Дмитрова, Венева, а четвертных денег – 507 рублей 20 алтын – в сорок два раза больше, чем с Торжка. Дворов посадских в городе против прежнего в пять раз меньше, а берут так же.

– Пожаловать их надо. Напиши им вместо пятисот четвертей две сотни, напиши, напиши, а то дьяк черкнет «взять к делу», и никакого дела не будет, а так-то, может, и послушают…

– У вдовы кузнеца Авдотьи Малаховой козу со двора свели… Одной козой и кормилась.

– Федя, а где ж мы козу возьмем? Святой отец, пожаловать надо вдову… Найдется если человек, который на бедность готов пожертвовать, так о вдове не забудьте.

– Еще одна вдова жалуется, молодая, осьмнадцати лет. Сосед, старик, к бане ее бегает подглядывать. Баня без окошек была, так он два прорубил…

– Кнута охальнику!

В комнату вошел старший Ртищев, Михаил.

– Великий государь, Борис Иванович пожаловал.

– Батюшки, с делами, чай? – испугался Алексей Михайлович.

– С делами.

3

Трудный день выдался у Бориса Ивановича. От крымской напасти – а то, упаси Господи, и от турецкой – в южной степи строилась оборона: две цепочки крепостей-городов. При царе Михаиле были поставлены Чернавск, Тамбов, Козлов, Верхний и Нижний Ломовы, Усерд, Яблонов, Ефремов.