Тиран в шелковых перчатках

Амори, казалось, не трогали ни страшные увечья, ни новые смерти, которые эта волна оставляла за собой. В конце концов, он был закаленным в боях военным корреспондентом, привычным ко всему. И хотя Купер любила его, он был самым холодным человеком из всех, кого она знала.

• • •

Пять минут спустя явился Ужасный Прохвост. Точнее, это было явлением в теле, а не в духе, поскольку его, мертвецки пьяного, внесли двое американских солдат.

— Для лайми[4] не так уж плох, — пропыхтел один из солдат (Фритчли-Баунд был крупным мужчиной, а чтобы доставить его в квартиру, им пришлось тащиться вверх несколько лестничных пролетов), — но не умеет вовремя остановиться. Куда его положить?

Они приняли Фритчли-Баунда из рук собутыльников и бросили на кровать. Полагаясь на прошлый опыт, Купер перевернула его на бок и подвинула ночной горшок, чтобы тот находился в пределах досягаемости. Неожиданно Фритчли-Баунд приоткрыл один налитый кровью глаз и уставился на них.

— Я покрыл себя позором? — просипел он.

— Не более обычного, — ответил Амори. — Но ты упускаешь прекрасную возможность: Жиру ведет нас смотреть, как бойцы Сопротивления чинят самосуд.

— Черт! Моя газетенка была бы в восторге. — Англичанин попытался сесть, но вдруг схватился за грудь. Лицо его из малинового стало белым, как полотно. Им пришлось подхватить своего друга, чтобы он не сполз на пол. Он умоляюще взглянул на Купер: — Купер, голубушка!

— Нет, Джордж. Я не хочу смотреть, как кого-то убивают.

— Пожалуйста. Ради меня!

— Нет.

— Для старины Джорджа это может стать звездным часом. Целый разворот. Довольный редактор. Спасенная карьера. — Он вцепился ей в руку. — Фотоаппарат в шкафу. Пленки в нем хватит на несколько кадров.

— Проклятие, Джордж! — выругалась она. — Так больше не может продолжаться!

Он вяло помахал пухлой ладонью — то ли чтобы подтвердить ее правоту, то ли чтобы отмахнуться от возражений, она так и не поняла, — и откинулся на постель, бледный, как смерть.

Амори приподнял бровь:

— Последнее желание умирающего. Неужели ты откажешь?

— Да легко, за пару центов. — Купер протопала к платяному шкафу. — Перезаряжать фотоаппарат не буду. Если пленка закончилась, значит, так тому и быть. — Она внимательно изучила побитую заднюю крышку «Роллейфлекса» (по иронии судьбы Фритчли-Баунд упрямо продолжал пользоваться довоенным немецким аппаратом). Счетчик кадров показывал цифру шесть. — Проклятие!

— Если хочешь, можешь остаться дома, — предложил Амори.

Фритчли-Баунд, который уже начал храпеть, мгновенно проснулся:

— Нет, не надо! Храбрая девочка… Спасение Ужасного Прохвоста… Навеки благодарен…

— И в который раз я тебя спасаю? — спросила Купер, закидывая фотоаппарат на плечо. — Все вы меня используете. Меня уже тошнит от этого. Ладно, идем.

* * *

Она не могла сосчитать, сколько раз заступала на место Фритчли-Баунда, когда тот был слишком пьян, чтобы работать. Она снимала за него и даже писала статьи. Он лишь вносил несколько правок трясущимися руками и отсылал работу под своим именем. За это она не имела от Фритчли-Баунда ничего, кроме благодарности и сознания, что буквально спасает его карьеру от краха. А катастрофа была неминуема: рано или поздно в газете прознают о его подвигах, и всему придет конец.

Подпрыгивая на жестком сиденье джипа, она смотрела, как мимо проносится Париж. Воздух густо пропитался запахом лошадей и навоза: из-за нехватки бензина город вернулся в девятнадцатый век, с его двуколками и каретами, громыхающими по бульварам. Из машин остались лишь немногочисленные такси да джипы, вроде их собственного, набитые солдатами, журналистами и прочими «военными туристами».

На зданиях тут и там виднелись отметины от снарядов. Они проехали мимо нескольких сгоревших грузовиков и взорванного немецкого танка в саду Тюильри, но в целом Париж выглядел великолепно. В отличие от Лондона, где они побывали чуть раньше в этом году, Париж, с его тронутой позолотой зеленью, с Эйфелевой башней, горделиво возносящейся над деревьями и крышами домов к лазурному небу, выглядел веселым и нарядным. Повсюду развевались трехцветные флаги, по мостовым катили девушки-велосипедистки.

— И не подумаешь, что здесь была война, — сказала Купер.

— Ее здесь и не было, — с иронией заметил Амори. — Сдаться намного проще, чем сражаться с врагом.

Жиру злобно покосился на него.

— А вы, месье, — спросил он многозначительно, — вы сами почему не сражаетесь?

Амори засмеялся, как обычно, не поддаваясь на провокацию, — мало что могло вывести его из равновесия. Но Купер бросилась ему на выручку:

— Мой муж освобожден от призыва на военную службу. У него слабое сердце.

— Слабое сердце? — Жиру окинул взглядом высокую крепкую фигуру Амори.

— Он в детстве перенес ревматическую лихорадку.

Жиру ухмыльнулся. Подобную недоверчивую улыбку Купер видела уже много раз.