Типография «Верден»

— Да, мог бы достать и удостоверение. Но мне приятнее, гораздо приятнее получить его из твоих рук.

Он продолжал улыбаться. Вандрес покраснел, пальцы его заколебались.

— Ты позаботишься о ребятишках? — внезапно спросил Дакоста. Он больше не улыбался. Глаза его потемнели.

Пальцы Вандреса снова принялись за работу.

— Конечно, ты же знаешь. Можешь спокойно ехать.

— «Спокойно»… Ведь они тоже евреи, как и мать. Я боюсь…

Вандрес бросил на него взгляд.

— Ну, знаешь ли!

— Ты уже один раз ошибся, — сказал Дакоста.

Вандрес довел строчку до конца, не говоря ни слова.

Его толстые губы зашевелились. Он пробормотал:

— «Ошибся, ошибся!» Надо же мне было нарваться на такого мерзавца, как эта свинья Паарс, вот ведь в чем беда. Башка у тебя работает? Женщина, дети! Можешь мне поверить и ехать с миром: пока Старик на месте…

— Пока он на месте, у меня душа неспокойна. Но ты позаботишься о них, верно? Ты ведь не допустишь, чтобы с ними случилось несчастье?

— Ты застанешь их здоровыми и румяными, даю тебе слово. А теперь уходи. Я принесу тебе удостоверение домой. Я не оставлю твою жену, пока ты не вернешься.

Дакоста смотрел на патрона, смотрел не отрываясь. Он водил пальцем по своим усикам. Едва заметный тик подергивал углы его губ. Правая рука чертила в воздухе, на уровне бедра, маленький замкнутый круг. Неотвратимость гибели чудилась в этом жесте. Вандрес понял его значение и немного побледнел. Дакосте все же удалось улыбнуться, Вандресу тоже.

— Ну ладно, — произнес наконец Дакоста. — Образуется.

Он повернулся и вышел.

Вандрес сел, уткнул в руки подбородок, короткие ноги его не доставали до полу.

II

Почему он решил искать поддержку у меня? Не знаю. Быть может, потому, что я всегда брал сторону Дакосты против него. Так или иначе, в это утро он позвонил именно ко мне. Его глаза меня поразили!

У Вандреса голубые глаза, невинные глаза голубого цвета. Но в это утро они были черными. Я не могу это объяснить. Приглядевшись, вы видели, что они голубые, как всегда, но казались они черными.

Он сказал без всякого предисловия:

— Я хочу печатать листовки.

Он сел, тяжело дыша. Руки его с силой сжимали колени.

— Вот так новость, — сказал я.

Он ответил необычным голосом:

— Да, новость.

Мне нужно было обдумать ответ, и, чтобы оттянуть его, я сказал:

— Хорошенькое дело! Такой заядлый петеновец! Кто говорил: «Петен — спаситель Франции!», «Маршал, мы с вами!», «Вперед за вождем!», «Францию — французам!»? Правильно ли я вас понял или мне изменил слух?

Он молчал. Он сидел спокойно, неподвижно, устремив на меня странный взгляд. Глаза его потемнели. Я принял решение.

— Листовки? — сказал я. — Хорошо, но вы знаете, чем вы рискуете?

— Да, — ответил он.

— Вы рискуете не только быть расстрелянным. Вас, например, могут пытать, чтобы вырвать у вас мое имя или чье-нибудь другое.

Он немного замялся и спросил:

— А что они делают?

Я небрежно развалился в кресле, скрестил руки и закинул ногу на ногу.

— Вам, например, втыкают раскаленные иглы под ногти или медленно расплющивают руку под прессом и еще многое другое в том же роде. Или вас допрашивают двое, трое суток непрерывно, без передышки, под лучами слепящего прожектора. Или же…

— Ладно, — оборвал он меня и задумался. — Я вообще-то неженка и не слишком храбрый. И все же, я думаю… — он вскинул глаза поверх двери, будто ища там что-то. — Да, конечно, прожектор в глаза в течение трех дней… — Он смешно чмокнул толстыми губами. — От этого можно почти ослепнуть, да?

— Думаю, что можно, — ответил я.

— А головная боль, черт их дери!

Я вспомнил, что он был подвержен головным болям, и понял, почему мысль о прожекторе его взволновала: боль эта была ему хорошо знакома. Я вспомнил также, что он боится холода, и сказал:

— Да, вот еще что: окунают в ледяную воду по нескольку часов подряд.

Он медленно повторил:

— В ледяную воду… — И с рассеянным видом покачал головой. Потом взглянул на меня и серьезно сказал: — Ну что ж, хорошо…

Я тихо спросил:

— Так как, идет?

Глаза его опять показались мне голубыми. Он ответил:

— Идет.

Я поднялся, глядя на него.

— Так что же случилось?

Он подскочил, как будто я хлестнул его по лицу. Он весь залился краской, сменившейся бледностью. Он смотрел на меня тем удивленным взглядом, который, говорят, появляется у смертельно раненных в сердце людей, прежде чем они рухнут на землю. Наконец он промолвил глухо, упершись глазами в пол:

— Они забрали их, и ребятишек и ее.

— Жену Дакосты?

Он утвердительно мотнул головой и поднял на меня глаза.

— Да, жену и детей Дакосты. Малышей — в одну сторону, мать — в другую. Она пыталась выброситься в окно. Ей помешали. А я…

Он стиснул руками колени. Глаза его впились в мои и казались черными, как чернила.

— Ах, болван! Жалкий болван! Я верил в этих бандитов. Ведь Дак предупреждал меня. Предупреждал… Я мог бы… я бы должен… Я…

Он встал и зашагал по комнате. Когда на него упал свет, я увидел, что он небрит — совершенно невероятная вещь. Он с силой, до красноты, тер шею. Вдоль носа одна за другой катились слезы, пропадая в пышных усах. Это было и трогательно и смешно.