Тимош и Роксанда

— Это тебе подарок, на добрую дружбу! А теперь к гостям пошли, как бы они не хватились нас.

Повернул Тимош перстень. Камушек так и горит. Сунул перстень за пазуху, в потайной кармашек.

Погуляв трое суток кряду, татары и казаки ушли из Ясс, добром поминая молдавского господаря.

3

Он увидал синее, играющее на солнце море и белую птицу над морем. Сердце сжалось от страха и тоски. Море и птица были предвестниками самого тягостного сна.

«Проснуться бы», — подумал он, но перед ним уже маячила решетка. Потрогал ее: надежна ли — и обрадовался: надежна. По каменной гладкой стене самой неприступной башни карабкались из пены волн, будто крабы, убиенные по его приказу, по его навету. Первым, как всегда, добрался до решетки удушенный в Константинополе Мирон Берновский. Гудел ветер, срывая легкий костяк со стены, но Мирон, уцепившись за решетку, держался, вперясь пустыми глазницами в обитателя башни. Желтый скелет вился, как флаг, трещал костьми. Кто бы мог угадать в этом костяке господаря Мирона, но Василий Лупу «своих» знал.

Оттолкнув Берновского, заглянул в решетку, вися вниз головой, бывший вистерник Моисей. Этого пришлось отравить, когда сам добивался места вистерника — хозяина казны господаря.

— Пошли вы все! — отмахнулся от гостей Василий Лупу. — Я свои грехи при жизни отмолил. Куда вам против меня! Что вы содеяли для церкви Божьей? Ровня ли вы мне? Кто построил монастырь Галию, церковь Трех Святителей, церковь в Оргееве, в Килии? Кто выкупил у турок мощи святой Параскевы? Молчите? Василий Лупу. Кто заботился, не зная покоя, о могуществе молдавской церкви? Все тот же Лупу. Пока вы у власти были, попы наши кланялись галицким митрополитам, а ныне мы им ровня. Мои митрополиты признают над собою власть одного лишь патриарха. Да какого патриарха! Константинопольского! Кыш! Кыш!

За решеткой пошла толкотня. Мелькали купцы, бояре, всякая сволочь низкородная, костяки изощрялись, но Лупу глядел на них без содрогания.

Треск костяков не унимался, и, тяжело вздохнув, господарь сел в кровати и открыл глаза.

— К перемене погоды, — сказал он себе, помня каждую картинку неотвязного сна.

Пошарил рукой в изголовье, поймал шнурок с миниатюрными из черного жемчуга счетами, взгромоздил подушки и, поставив счеты на грудь, занялся печальным вычитанием.

Даже малая война, победоносная, обходится в копеечку.

«Надо приказать дворецкому тратить на ведение дома не более пяти червонцев в день, — решил господарь. — И сегодня же до холодов перееду в Котнар, на тихое житье».

Одевшись и умывшись с помощью постельничих, пошел в домашнюю церковь. Ставил усердно свечи.

«Это тебе, Мирон, — вел он тайные разговоры без слов. — Успокойся и не завидуй. Одному Богу ведомо, какая у меня участь. Я тебя оклеветал перед султаном — и вечная мне за то казнь. Ты безгрешен, что ли? Быть бы тебе в аду, когда бы не венец мученика. Так что — уймись!

Это тебе, Гаспар! У нас с тобой хорошо получилось. Ты меня не успел удавить, а я тебя — сам ты под Цецорой костьми лег. Спи спокойно.

Прими от меня, Мануил…»

У Мануила Василий работал в лавке. Мануил был ювелиром средней руки. Умер он в единочасье, оставив свой капитал Василию.

«Грешен перед тобою, господарь Илия! — ставил Лупу очередную свечу. — Ты вводил любезные моему сердцу греческие порядки, но против тебя-то я и поднял восстание, ибо любовь к Греции была самым слабым твоим местом. В господари мне хотелось. Ты ведь и при жизни знал:

я — достойнее тебя и всех прочих искателей… достойнее.

Моисей, хоть бы ты не являлся в дурном сне моем! Яришься, что наградил меня званием великого дворника, что почитал за ближнего друга и не кого-нибудь — меня отправил к султану хлопотать по своим делам. Грешен, за себя хлопотал. Да мало ли кто за себя хлопочет? Видно, бог меня хотел на печальном троне Молдавии зреть».

От свеч, зажженных господарем, в крошечной молельне стало светло и душно. Василий Лупу взял последнюю, толстую, в аршин величиной, поставил ее за всех разбойников, принявших смерть по его, государеву указу. Пятнадцать тысяч казнил, вдоль дорог развесил.

4

Торопясь с отъездом в Котнар, в тот день он принял трех послов: московского, турецкого, крымского — и вел дружескую беседу с польским князем Дмитрием Вишневецким и с сыном коронного гетмана Петром Потоцким.

Московскому послу, монаху Арсению, были переданы письма для царя Алексея Михайловича и на словах было сказано:

— Господарю доподлинно известно, что злоковарный Хмельницкий готовит с ханом набег на Московское царство. Хмельницкий много говорит о любви к московскому царю, но сам готов служить хоть турецкому султану, лишь бы удержать в своих руках власть для себя и для своего потомства.

Турецкому послу Василий Лупу говорил, целуя иконы для крепости слов своих: