Тимош и Роксанда

На весь дом пиликала нежная музыка. Отцова баба возомнила себя королевой, из-под земли, что ли, сыскали для нее скрипачей, и те целый день перепиливали смычками струны и уж если чего перепилили, так Тимошево терпение.

Как только себя не успокаивал казак. Музыканты пиликнут — он плюнет. Половину потолка заплевал, а на другую слюны не хватило, так свело судорогой скулы, хоть кричи.

— Ведьма! — Тимош вытащил кулаки и принялся разглядывать ладони, сжимать и разжимать пальцы. — Вот пойду и огрею душеньку.

Говорил, зная, что пустое говорит. Упади с головы крали волос, отец лошадьми велит разорвать всякого, хоть сына. А слово отца на Украине исполняется нынче, как в самой Москве не исполняется.

— Музыкантов велеть прибить? — нехотя размышлял Тимош и вскочил, саданул ногою дверь, вышел на мороз.

Чистое небо светилось, как голубиное яичко. Снег лежал пышно и нежно, и не морозом — стыдом хватило Тимоша за щеки. Иззлился весь, сидя дома, а тут вон какая благодать. Тихо, ясно. Сердце нырнуло в голубое, как в море, и вся злоба растворилась в этом море с такой легкостью, что Тимош головой покачал да и засмеялся.

Пошел по Чигирину, а за ним трое. Оглянулся, хотел казакам приказать, чтоб не смели по пятам ходить, да только рукой махнул. Им велено беречь гетманова сына — они и берегут.

Шел Тимош у города на виду, а хотелось ему как прежде пройтись, чтоб никому до него не было дела. Прежде он глядел на людское житье, ныне — на него глядели. Да и неправда это! Не на него, Тимоша, таращились — на гетманова сынка, на власть нынешнюю.

И само собой окаменевало лицо у парубка. Подшибить бы ногой мороженые лошадиные котяхи — нельзя. Чин нужно блюсти. И сам ведь не простак — сотник!

Досадуя на свою оглядку, свернул Тимош с главной улицы на улочку, а там в проулок да бегом: от телохранителей и от всего теперешнего, что, как гора, стояло над ним.

Прыгнул за сараюшку. Затаился.

Скворчиная голубизна успела засинеть. Над рекою, вдали стояло белое, промерзшее, как простыня, облако. Его тоже небось можно было и согнуть, и сломать, и вдребезги расколотить.

Услышал: поют.

Ой ды наша коляда
Не великая беда!
Она в двери не бьет,
Не пугает народ.
Прикажи — не отвади,
Либо шубой награди.

— Колядки поют, — затосковал сердцем Тимош. — А пойду-ка я к парубкам… Вот возьму да и пойду. Мне самая пора — гулять с парубками.

Снял шапку, на руке покрутил: хороша шапка.

— Эй ты! Чего стоишь?

Тимош, как заяц, чуть не умер со страха.

Дивчина на тропе, шагах от него в десяти. С коромыслом. Узнал: Ганка. Брови изогнулись, румянец играет.

— Стою. — Все Тимошево упрямство надавило ему медвежьей лапой на темечко.

— Приходи ко мне на свадьбу! — сказала Ганка, разглядывая гетманова сына с нескрываемой жалостью.

Тимош молчал.

— Чего глазами зыркаешь? Прозевал дивчину.

Ганка засмеялась и, нарочито покачивая бедрами, пошла тропкой к дому, обернулась.

— Принцесса-то сыскалась для тебя?

— Сыскалась! — крикнул Тимош и показал девке язык.

— Я тебя на мою свадьбу пригласила. Не забудь ты меня на свою пригласить.

— Приглашу, не бойся! — Тимош подпрыгнул, оторвал с крыши сосульку и так захрустел, ледышкой, что у самого мороз по спине пошел.

Махнул в два прыжка на тропу и пошел, куда повела.

Тропа вела под гору, к воде. Черную прорубь уже затягивало на ночь ледком. Тимош поглядел за реку на белые кудри леса, и захотелось ему, как лосю, ломиться сквозь пушистые снега. Ломиться, чтоб лес гудел, чтоб сыпался снег с высоких деревьев, чтоб волк драпанул из логова.

— Тимош!

Карых и Петро Загорулько, в шубах и рукавицах, шли через реку соседней тропой.

— Пошли с нами!

— Далеко?

— В лес.

— На ночь глядя?

— А чего днем там делать? — дернул плечами Карых. — Ночка-то сегодня последняя перед Рождеством.

— Ну и что?

— Сам знаешь что. Нынче ночью ведьмы, как беззубые кобели. Силы-то у них нынче никакой.

— Клад, что ли, идете искать? — удивился Тимош.

— А чего? Нынче ночью все деньги, в землю зарытые, синим огнем горят. Брось шапку — в рост копай и добудешь. Брось пояс — по пояс копай. А мы сапоги кинем, чтоб копать по колено.

— Пойдемте со мной в поход, три клада добудете.

— Какой поход! Замирение.

Тимош промолчал. Теперь и ближнему другу не скажешь всего, что знаешь.

— Пойдешь? Не денег ради, а чтоб удачу попытать?

— Гонец сегодня будет, — сказал глухо Тимош. — На мою долю накопайте, я вас тоже не забуду.

Отвернулся. Парубки пошли, оглядываясь на молодого Хмеля, и тот тоже посмотрел им вослед, и лицо его сморщилось. Хотел улыбнуться — не улыбнулось. Обида взяла за грудки, да тоже обмякла. Так и стоял с лицом, что печеное кислое яблоко.

2

Монах был выше Тимоша на три головы. Статный, с огненным синим взором, с бородой шелковой, русой, с губами розовыми, как цветок. Он осенил казака крестным знамением и потом поклонился учтиво, но с достоинством.

Тимош глядел и слушал красавца в рясе, и злоба, как пыльным мешком, накрыла его.