Тимофей с Холопьей улицы. Ханский ярлык

Тимофей лежал ни жив ни мертв: «Так вот каков Незда, вот каков!» Ему припомнились слова Авраама: «Спрятал душу свою грязную в темный угол…»

А голос Незды уже иное предлагал:

— Мы, мужи великие, смертны. Заберет нас господь к себе в рай, а на земле и памяти о нас не останется. Не обидно ли сие? Надо, чтобы свой человек о нас в летописи помянул. Мыслю, может сие сделать Тимофей, что я приютил. Поручим ему. Дабы потомки знали справедливость передних мужей… Слово — ветер, а письмо век.

— Может, боле пристало ту летопись владычным писцам творить? — с ревнивым сомнением спросил Милонег.

— Думал я о сем… — раздался в ответ голос Незды. — Пусть пишут… А Тимофей не списатель, а сам писатель. Приглядываюсь я к нему — премудр не по летам. К тому же друг сына моего, покорлив. А поглядели бы, какие заставки делает! Да я сейчас принесу…

Тимофей похолодел, сжался в комок.

Незда поднялся, чтобы взять поставец со свечой и пойти в соседнюю клеть, но Милонег сказал:

— Тебе, посадник, виднее. Тимофей так Тимофей. А нам пора расходиться — время позднее.

Они задвигали лавками, затопали сапогами, и скоро в гридне наступила тишина.

Тимофей лежал с широко открытыми глазами. Он видел трупы на улицах Новгорода, слышал умоляющий шепот умирающих: «Хлеба… хлеба…»

Ему нестерпимо стыдно стало своих прежних мыслей о «вечной красе», одинаковой и для Незды, и для Кулотки.

— Множить красу! — издеваясь над собой, презрительно шептал он. — Для кого? Вот для сих богатин, что замышляют черное дело? Разве не ясно тебе, глупец, что неподкупная правда — родная сестра красы? А губителей надо зубами рвать, зубами! — Он до боли сжал кулаки, так, что ногти впились в ладони. — Господи, дай силы завтра не выдать себя, дай силы… Опишу я ваш золотой век — запрыгаете!

СЛОВО О НОВГОРОДЕ

Утром, когда Незда вошел в клеть Тимофея, он застал его уже там и опять подивился его прилежанию. Книгохранилец старательно подклеивал «Устав о мостах» Ярослава Мудрого.

Тимофей показался Незде бледнее обычного, ввалившиеся глаза его лихорадочно блестели.

— Не болен ли? — с ласковой заботливостью спросил посадник, перебирая крупные янтарные четки.

— Да, недужится… — не поднимая головы, ответил Тимофей.

— Верно, простыл? Поди домой. Жена молодая настоечку малиновую даст, все как рукой снимет. — Он пошел к двери, но, будто что-то вспомнив, возвратился: — Порадую тебя… — Помолчав, сказал торжественно: — Выпала тебе, Тимоша, великая честь — правду написать о Господине Новгороде, о тех, кто владеет и рядит им по праву!.. Выздоровеешь — садись за наше жизнеописание. Бог и правду — в помощь! Верю: сделаешь сие как преданный слуга, и наперед рад за тебя, как за сына… Награжу щедро. А сейчас поди в кладовую — выдадут тебе полкади муки. Небось не помешает.

Про себя подумал: «Кто знает… может, так и приходит бессмертие правителей? Что ведали б мы о Сулле, не будь Аппиана, о тирании Набида без Полибия? — На секунду возникло лицо Тимофеева отца, но отогнал это видение, как слабость. — Стоит гривной брякнуть — и любой куплен, — повторил он то, что не однажды говорил себе. — А купить не можешь — хватай за рога, не то тебя схватят».

Уголки тонких губ дрогнули. «Сильный скольких сможет, стольких и сгложет» — так учил его отец, скупая перед гладом хлеб, так учит он Лаврентия. В том и мудрость вся. Вот только пойдет ли Лаврентию на пользу то, что внушает ему…

Тимофей вышел на заснеженную улицу. Ветер утих. Сугробы снега занесли изгороди, избы с заколоченными дверьми, белыми горбами легли на крыши. Безмятежно серебрились купола церквей. Плыл над городом звон, утешая усопших.

Кое-где поднимались от изб к сиреневому небу бессильные дымы. Облезлый ворон, сидя на верхушке заиндевелого дерева, косо поглядывал вниз и требовательно каркал.

За мукой Тимофей не пошел. «Пусть подавится ею, а меня не купит. — С болью подумал об Ольге: — Ждет она, что принесу… — Но тотчас отбросил эту мысль: — Ничего, мы, как все…»

Пустынной улицей шла от реки пожилая женщина с ведрами на коромысле. Черный платок подступал к скорбным ее глазам. Вот женщина поскользнулась, упала, расплескала воду, попыталась подняться и не смогла. Покорно припав к мгновенно обледеневшему снегу, прикрыла глаза. И сразу над ней закружил, каркая, ворон. Мимо женщины прошел, не взглянув на нее, боярин в бобровой шубе и высокой шапке, ускорил шаг.

Тимофей подбежал к женщине, испуганно забормотал, отрывая ее от замерзшей воды:

— Ну что ты, что? Иди домой…

Женщина поднялась, поглядела на Тимофея пустыми глазами, и вдруг судорога искривила ее белые губы:

— Нежата помер.

Она побрела неведомо куда.

А над городом плыл и плыл задумчивый и печальный, как тихий вдовий плач, похоронный звон, и казалось, не будет ему конца, и сердце сжималось от тоски.

Вдруг улицу огласили крики: два дюжих боярских приспешника тащили по снегу костлявого, упирающегося новгородца.

— Да отколь же мне ноне деньги взять?! — кричал костлявый, силясь вырваться из цепких рук.