Тихий солдат

Дела у них, писала сестра от имени матери, шли неплохо, хотя сестры и болели часто. Из военкомата, по распоряжению самого военкома, семье полагалась поддержка, как и всем, у кого на службе были сыновья. Мать очень загордилась этим, хотя именно она и не пускала Павла в ту ночь из дома, грозилась даже проклясть.

«Ты, сынок, служи, – писала теперь сестра от лица матери, – держи нашу семейную гордую личность, как оно требуется. А мы тут как-нибудь сами сможем. Сестры твои болеют, но товарищ военком очень поможливый и правильный мужчина, потому что подсылает к нам разных людей в лице лихих командиров и бойцов, а они прямо поддерживают селян, у которых кто-то верой и правдой служит в нашей непобедимой Красной армии. Нам, как не имеющим рабочего кормильца, а имеющим верного боевого бойца, полагаются разные правила и вспоможения в виде послабления во всем и даже хлебом и картошкой. Дали три отреза на платья и еще отрез на пальто, чтобы с уважением идти скрозь Лыкино, когда смотрят и всех берут завидки. Если будет чего у тебя, какая-никакая копейка содержания, будем рады получить, а если не будет, так оно и без этого все сладится. Сестры твои замуж не идут, потому как нет справных мужиков, а одни несмышленые парни, и те тоже, как и ты, сынок, скоро все уйдут как бойцы нашей непобедимой Красной армии. Остальные уже имеют невест и на наших девок, твоих болезных сестер, даже очень оскорбительно не глядят. И вообще никак не глядят. С тем остаемся, твои мать и сестрицы, кланяются и желают, чтоб ты не пропал».

Он ужаснулся этому письму. Повеяло тем серым и бесконечным, от чего тогда ночью он бежал, сломя голову. К своему величайшему стыду, Павел отбросил всякую мысль вернуться в Лыкино даже на день. Казалось, попади он туда, мать схватила бы его за голову и сунула бы ее к себе под руку, зажала намертво и лишила бы возможности дышать и жить без забот о вечно болеющих сестрах, об их будущем. Он понимал, что всего этого именно так никак не могло случиться, потому что он теперь принадлежит не семье, а целой стране, но страх испытать эти ощущения, коснуться их, заставил его найти себе главную защиту: он не может приехать ни на день, потому что нет такого разрешения от командования, а сам он не смеет просить.

Тарасов тогда еще не мог сознаться себе в том, что никогда больше не захочет вернуться, не захочет знать всего этого, и что, уйдя из Лыкино в ту ночь, он отрезал себя от всей семьи навсегда, и даже от матери, так же, как это сделал когда-то отец. Он ведь не просто сбежал от преследования властей, а отбросил от себя то, что мертво тянуло его в серую нищету, в жалкий, безрадостный тупик. Но отец скоро умер, а Павел будет продолжать жить и по-возможности помогать, но видеть их всех ни за что больше не захочет.

Так и сложилась в дальнейшем его жизнь. Он отправлял в Лыкино деньги, иной раз, слал скромные посылки, но ни разу не приезжал при жизни матери и ни разу даже не сумел разбудить в себе желания увидеть их всех. Он и сам потом поражался этому, страдал от своей же собственной холодности, но преодолеть себя не мог. Все это страшно тянуло его назад, как тяжелый груз, и отвязаться от него можно было только тем, что привыкнуть к его существованию до того, чтобы больше не замечать.

…Павел ушел к московскому поезду с рассветом, когда еще было не холодно, даже чуть парило, и впопыхах забыл в казарме шинель. Впервые с ним такое. Чем укрываться теперь будет? А как в новом месте службы быть? Вот растяпа! А возвращаться поздно. Так и залез в общий вагон в летнем обмундировании с одним только «сидором» за спиной. Хорошо, проводник свою шинельку на ночь давал. Добрый старикан оказался. Вздыхал, ворчал чего-то, а шинель дал. Железнодорожное пальто. Не так, чтобы теплое, да и короткое оно, а все же как-то закрывает.

Побежала к Москве стылая осенняя дорога, теперь в обратном направлении. И тот же Байкал за окнами, долго, могуче тянется, и Иркутск дымит также издалека, и мешочники носятся по платформам, как тогда, когда ехал сюда. Похоже, даже те же мешочники! Или они все на одно лицо, проворное, жуликоватое? Всё также, только дорога обратная.

3. Добрая москвичка Мария Ильинична