Тихий Дон. Том 2

– Ну, тогда и гутарить нечего! – снова повеселел старик. – Дай бог тебе здоровья! Сам-то когда думаешь ехать?

– Завтра.

– Частя твои пошли вперед? На Усть-Медведицу?

– Да. А за себя, батя, ты не беспокойся. Все равно вскорости таких, как ты, стариков, будут спущать по домам. Вы свое уж отслужили.

– Дай-то бог! – Пантелей Прокофьевич перекрестился и, как видно, успокоился окончательно.

Проснулись детишки. Григорий взял их на руки, усадил к себе на колени и, целуя их поочередно, улыбаясь, долго слушал веселое щебетание.

Как пахнут волосы у этих детишек! Солнцем, травой, теплой подушкой и еще чем-то бесконечно родным. И сами они – эта плоть от плоти его, – как крохотные степные птицы. Какими неумелыми казались большие черные руки отца, обнимавшие их. И до чего же чужим в этой мирной обстановке выглядел он – всадник, на сутки покинувший коня, насквозь пропитанный едким духом солдатчины и конского пота, горьким запахом походов и ременной амуниции…

Глаза Григория застилала туманная дымка слез, под усами дрожали губы…

Раза три он не ответил на вопросы отца и только тогда подошел к столу, когда Наталья тронула его за рукав гимнастерки.

Нет, нет, Григорий положительно стал не тот! Он никогда ведь не был особенно чувствительным и плакал редко даже в детстве. А тут – эти слезы, глухие и частые удары сердца и такое ощущение, будто в горле беззвучно бьется колокольчик… Впрочем, все это могло быть и потому, что он много пил в эту ночь и провел ее без сна…

Пришла Дарья, прогонявшая коров на выгон. Она подставила Григорию улыбающиеся губы и, когда он, шутливым жестом разгладив усы, приблизил к ней лицо, закрыла глаза. Григорий видел, как, словно от ветра, дрогнули ее ресницы, и на миг ощутил пряный запах помады, исходивший от ее неблекнущих щек.

А вот Дарья была все та же. Кажется, никакое горе не было в силах не только сломить ее, но даже пригнуть к земле. Жила она на белом свете, как красноталовая хворостинка: гибкая, красивая и доступная.

– Цветешь? – спросил Григорий.

– Как придорожная белена! – прижмурив лучистые глаза, ослепительно улыбнулась Дарья. И тотчас же подошла к зеркалу поправить выбившиеся из-под платка волосы, прихорошиться.

Такая уж она была, Дарья. С этим, пожалуй, ничего нельзя было поделать.

Смерть Петра словно подхлестнула ее, и, чуть оправившись от перенесенного горя, она стала еще жаднее к жизни, еще внимательнее к своей наружности…

Разбудили спавшую в амбаре Дуняшку. Помолясь, всей семьей сели за стол.

– Ох, и постарел же ты, братушка! – сожалеюще сказала Дуняшка. – Серый какой-то стал, как бирюк.

Григорий через стол молча и без улыбки посмотрел на нее, а потом сказал:

– Мне так и полагается. Мне стареть, тебе в пору входить, жениха искать… Только вот что я тебе скажу: о Мишке Кошевом с нонешного дня и думать позабудь. Ежли услышу, что ты и после этого об нем сохнуть будешь, – на одну ногу наступлю, а за другую возьмусь – так и раздеру, как лягушонка! Поняла?

Дуняшка вспыхнула, как маков цвет, – сквозь слезы посмотрела на Григория.

Он не сводил с нее злого взгляда, и во всем его ожесточившемся лице – в ощеренных под усами зубах, в суженных глазах – еще ярче проступило врожденное мелеховское, звероватое.

Но и Дуняшка была этой породы – оправившись от смущения и обиды, она тихо, но решительно сказала:

– Вы, братушка, знаете? Сердцу не прикажешь!

– Вырвать надо такое сердце, какое тебя слухаться не будет, – холодно посоветовал Григорий.

«Не тебе бы, сынок, об этом гутарить…» – подумала Ильинична.

Но тут в разговор вступил Пантелей Прокофьевич. Грохнув по столу кулаком, заорал:

– Ты, сукина дочь, цыц у меня! А то я тебе такое сердце пропишу, что и волос с головы не соберешь! Ах ты, паскуда этакая! Вот пойду зараз, возьму вожжи…

– Батенка! Вожжей-то ни одних у нас не осталось. Все забрали! – со смиренным видом прервала его Дарья.

Пантелей Прокофьевич бешено сверкнул на нее глазами и, не сбавляя голоса, продолжал отводить душу:

– Возьму чересседельню – так я тебе таких чертей…

– И чересседельню красные тоже взяли! – уже громче вставила Дарья, по-прежнему глядя на свекра невинными глазами.

Этого Пантелей Прокофьевич снести уже не мог. Секунду глядел он на сноху, багровея в немой ярости, молча зевая широко раскрытым ртом (был похож он в этот миг на вытащенного из воды судака), а потом хрипло крикнул:

– Замолчи, проклятая, сто чертей тебе в душу! Слова не дадут сказать!

Да что это такое? А ты, Дунька, так и знай: сроду не бывать этому делу!

Отцовским словом тебе говорю! И Григорий правильно сказал: об таком подлеце будешь думать – так тебя и убить мало! Нашла присуху! Запек ей душу висельник! Да ништо ж это человек? Да чтобы такой христопродавец был моим зятем?! Попадись он мне зараз – своей рукой смерти предам! Только пикни ишо: возьму шелужину, так я тебе…

– Их, шелужинов-то, на базу днем с огнем не сыщешь, – со вздохом сказала Ильинична. – По базу хоть шаром покати, хворостины на растопку и то не найдешь. Вот до чего дожили!