Тихий Дон против Шолохова

«(…) изморозь дышала на него своей пылью: вокруг изморозь крутилась — все пространство (…) казалось, плясало в слезливом ветре (…) А окрест — мразь да грязь: плясал дождик, на лужах лопались пузыри (…)» (с. 73–74);

«А изморозь хлестала — пуще да пуще (…)» (с. 81).

Сергей Есенин — 1924 год:

«Я усталым таким еще не был…
В эту серию морозь и слизь…»

Итак, написание через «З» — установленный факт. Но А. Белый позволяет нам заглянуть еще дальше, в корни орфографической, пусть и распространенной, но ошибки:

«А окрест — мразь да грязь: плясал дождик, на лужах лопались пузыри (…)» (с. 81).

«(…) бешенней дождливая заметалась мразь (…)» (с. 77).

Логично предположить, что основание ошибки — псевдоисторическое, а именно, построение ложного уравнения:

Мразъ — мороз — изморозь

Мразь — морозь — изморозь

Затруднений с чтением «изморозь», как изморось, естественно, не возникало — на конце слова любой звонкий согласный оглушается. Затем вступали в действие навыки исторической орфографии: морозь — морозить вполне соответствовало паре мороз — морозить.

Истина, однако, в том, что церковно-славянского МРАЗЬ не существует. «Мразь» — слово сугубо русское, диалектное (костромское, тверское, ярославское), и значит вовсе не «мелкий дождь, ситничек», а «мерзость».

Переводя «Тихий Дон» на новую орфографию, Шолохов хорошо справился со словом «морозил», потому что рядом стоял «изморозный дождь». Еще проще было, когда глагол вовсе отсутствовал: «изморозный дождь» — не «град», понятное дело, а «изморосный дождь». А вот с «Ледяным походом» затычка вышла…

А вы сами попробуйте чужой роман без ошибок переписать, чтобы получилось, как у Автора:

«Накапливались сумерки. Моросило. От устья Дона солоноватый влажный подпирал ветер».

Таинственный спутник

Среди множества вымышленных персонажей (начиная с главных героев) в романе действуют и исторические лица: Каледин, Корнилов, Краснов, Алексеев, Подтелков, Лукомский… В двух эпизодах появляется император Николай II: в первом он вручает георгиевскую медаль Кузьме Крючкову; во втором — последний раз в жизни покидает здание Ставки в Могилеве. Свидетелем этого последнего события становится Евгений Листницкий:

«Бледнея, с глубочайшей волнующей яркостью воскресил он в памяти февральский богатый красками исход дня, губернаторский дом в Могилеве, чугунную запотевшую от мороза огорожу и снег по ту сторону ее, испещренный червонными бликами низкого, покрытого морозно-дымчатым флером солнца. За покатым свалом Днепра небо крашено лазурью, киноварью, ржавой позолотой, каждый штрих на горизонте так неосязаемо воздушен, что больно касаться взглядом. У выезда небольшая толпа из чинов ставки, военных, штатских… Выезжающий крытый автомобиль. За стеклом, кажется, Фредерикс и царь, откинувшийся на спинку сиденья. Обуглившееся лицо его с каким-то фиолетовым оттенком. По бледному лбу косой черный полукруг папахи, формы казачьей конвойной стражи.

Листницкий почти бежал мимо изумленно оглядывавшихся на него людей. В глазах его падала от края черной папахи царская рука, отдававшая честь, в ушах звенел бесшумный холостой ход отъезжающей машины и унизительное безмолвие толпы, молчанием провожавшей последнего императора» (ч. 4, гл. 10).

В этом фрагменте сразу бросаются в глаза пушкинские реминисценции: «унизительное безмолвие толпы» имеет своей причиной «Бориса Годунова» — «Народ безмолвствует», а сцена бега Листницкого, со звоном молчания в ушах и видением императорской руки, отсылает к «Медному Всаднику» —