Тихий дом

За какую-то пару минут, пока все это происходило, растянувшуюся для меня, как всегда, на одну маленькую жизнь, я успела скукожиться в ванне как креветка, несмотря на то, что вода в ней была достаточно теплой. Скукожилась, сжалась и сама не заметила, как это произошло. Так всегда бывает – после их ссор я обнаруживаю себя в напряженной скрученной позе, будто мои чувства, закрутившись штопором, наматывают на винт нервы и жилы и тело поддается этой тяге, неестественно скрючивается. Это как мышечный спазм, только сводит не одну мышцу, а сразу все, и все, что ты можешь сделать, – молиться, чтобы тебя отпустило.

Когда я наконец снова ощутила власть над собой, то попыталась расслабиться, вытянуть конечности, вдохнуть поглубже. Было такое чувство, будто я только что пробежала марафон. Вытянувшись наконец, я посмотрела на себя, свое тело, бледнокожее, неуклюжее порождение этих двух людей. Продолжение их ненависти. Даже не так, памятник их ненависти, изваяние, увековечившее их нездоровую, больную связь. Ненавижу себя. Разве что-то хорошее могло получиться от их соития? И тогда внутри меня закрутился еще один болезненный спазм. Я подняла глаза к потолку, во-первых, чтобы не видеть себя (чудовище, аномалию, то, что явилось в этот мир вследствие недоразумения, ведь природой не предусмотрено, чтобы плодились ненавистники), а во-вторых, я так часто делаю, когда плачу, – такая попытка остановить слезотечение. Эти слезы, которые сами по себе постоянно текут из моих глаз, уже достали.

От вида бледно-голубого потолка, неровно побеленного еще застройщиками этого домишки, мне сделалось только хуже. В этой квартире кругом ветошь и запустение, как будто это не жилье, а гребаный склеп. Все здесь выстужено сквозняками и ледяным дыханием наших семейных взаимоотношений. Отец грозится сделать ремонт сколько я его помню, но все никак. Поначалу я верила в то, что ему действительно мешают какие-то обстоятельства непреодолимой силы: то бабушка против (это ведь ее квартира), то денег нет, то времени. Но теперь я понимаю, что он просто не хочет ничего менять. Каким-то странным образом он умудряется получать удовольствие от этой разрухи и от того, что все мы вместе погребены в этом склепе и обречены на мучительное сожительство. Иначе любой нормальный человек давно бы уже сделал что-то, например, разменял бы квартиру и отпустил нас с матерью с миром. А мы бы с ним встречались по выходным, общались, улыбались друг другу непринужденно и искренне, смотрели бы друг другу в глаза прямо, и мне не приходилось бы отводить взгляд из-за того, что я вижу в нем мучителя.

Но ведь тогда отцу будет очень скучно жить здесь одному, с кем же тогда он будет обмениваться своей ядовитой энергией? Такое чувство, что он нуждается в том, чтобы пропускать этот яд через энергосистемы других людей, чтобы получать его обратно обогащенным чужими эмоциями, болью.

Размышляя об этом, я отвела взгляд в сторону от ненавистного потолка, прошлась им по паутинке в верхнем углу (да! да! двадцать первый век, многоквартирный дом, а у нас по углам паутина!!! И никуда от нее не деться, потому что кругом разруха и щели!), потом я спустила его по покоцанному косяку двери, который, кажется, вот-вот рухнет плашмя вместе с дверью, потом обвела взглядом обод пожелтевшей, покрытой сетью трещинок раковины. Из-за того, что в глазах стояли слезы, все это виделось несколько размытым и оттого хоть чуть приукрашенным, но все равно раздражающим меня. Но вдруг что-то отчетливо блеснуло в стаканчике с папиным барахлом. Сквозь слезную муть этот блеск показался мне вспышкой маяка в штормовом ночном море, светом путеводной звезды. Я пригляделась и сообразила, что это его старая опасная бритва вдруг подмигнула мне, и не было в этой ванной ничего прекрасней ее многообещающего блеска сильной, негнущейся, безразличной ко всему стали.

Я взяла ее в руки. Холодная увесистая рукоять удобно легла в ладонь. Я подцепила ногтем лезвие, и бритва предстала передо мной во всей красе. Не могу сказать, что именно я подумала, глядя на ее острозаточенный край. Помню, что все тогда смешалось во мне, спуталось, набухло как забродившая сивуха, готовая разнести в клочья сдерживающую оболочку. А лезвие показалось ключом к освобождению. Я вдруг представила, что если провести его острым краем по этой самой оболочке, моей коже, которую распирает содержимое, то она прорвется наконец и выпустит все наружу. И я освобожусь.

У меня не хватило смелости сделать глубокий разрез. Но я все же провела лезвием по коже, едва касаясь ее. Это было как во сне. Кровь тут же выступила, обволокла острый край, будто бросилась в объятия освободителю. А потом пришла она – физическая боль. Она проступила так отчетливо и остро, что на время я забыла обо всем, кроме нее. И это было прекрасно! Хотя бы несколько минут ни о чем не думать и ничего не чувствовать, кроме яркой вспышки физической боли!