Тихий дом

В умозрительном мельтешении смешалось все: рассказы про Тихий дом, в которых сам дом вырисовывался зыбким маревом в дали без единой четкой линии; четвертованная зеленая луковица – логотип сети «Тор», открывающей проход в глубины дипвеба; очертания хрупкого тела на асфальте, серость которого вызывала ассоциацию лишь с безликой, ко всему безразличной пустотой. Расплывчатыми линиями рисовались и тут же таяли силуэты четырех темных фигур – пионеров нетсталкинга, о которых рассказывал Рэй, и прямо поверх их туманных очертаний вдруг возникало лицо Лизы. Такое реальное, будто Мирослав видел ее наяву и она лишь по странной случайности смотрела на него точно с такого же ракурса, как на фотографии, приложенной к материалам дела. А потом качество картинки падало до уровня крипоты, пестрело помехами, раздражало монотонным шумом и сквозь его сизую рябь поначалу едва различимо, а потом все явственней перед мысленным взором Погодина проступал тот странный символ, который красовался на аватарке подозрительной группы во ВК. Что-то до боли знакомое чудилось в его геометрии, в этих остроконечных изломах. Но что?

При желании Мирослав мог бы остановить утомительную круговерть образов. Всего-то делов – медитация на пустоту, при которой всякая суетная мысль теряет власть над разумом, превращаясь в далекую звезду, и тут же срывается вниз, ничем не потревожив. Под таким метеоритным дождем до забытья рукой подать. Но сейчас он чувствовал, что не стоит подчинять хаос своей воле. Будто из него вот-вот сформируется нечто цельное – некое понимание. Как будто в этом вихре закружена мелочь, подсказка, которую он пока не может различить и приглядеться. Чтобы найти ее, нужно позволить разрозненным фрагментам произвольно спланировать вниз как осенним листьям и сложиться в правильный узор – цельную картинку. Поэтому он решил действовать от противного – не перекрывать поток сознания, а устремить его в нужное русло и посмотреть, во что выльется.

Мирослав поднялся с кровати, натянул домашние брюки и направился в кабинет. Там, настроив умеренно приглушенный свет, он взял с нижней полки альбом с листами бумаги для рисования формата А2 и набор простых карандашей «Фабер Кастел». Водрузив все это на свой рабочий стол перед панорамным окном, он прошелся до мини-бара и наполнил бокал пряным красным вином.

Именно этот своеобразный набор инструментов должен был помочь спутанным мыслям найти свои места и успокоиться. По опыту Мирослав знал, что рисование позволяет сознанию и подсознанию объединяться, чаще всего отдавая второму ведущую роль. Он давно это подметил, еще когда подростком проводил часы в светлой мансарде одного признанного художника, который давал ему частные уроки рисования и живописи. Поскольку родители Погодина имели возможность нанимать для своих детей любых педагогов в неограниченном количестве, Мирослав получил весьма разностороннее образование. Среди его хобби в разное время что только не значилось. К половине увлечений с возрастом он благополучно остыл, но вот рисование с ним осталось. Амбиций великого художника он не питал и брался за карандаш или кисть лишь время от времени, но неизменно ловил себя на мысли, что в этом процессе может лучше понять себя, чем в любом другом. И если кто-то верил в автоматическое письмо, то Погодин верил в автоматическое рисование, когда рукой движешь будто не ты сам, а кто-то другой, невидимый, но желающий быть замеченным, услышанным и понятым. То, что появлялось на холсте или бумаге при посредничестве невидимки, в итоге было похоже на послание. И сейчас Мирослав был намерен подобное послание получить.

Сделав все приготовления, он уселся в излюбленное, чудесно удобное кресло у письменного стола, вольготно откинулся на податливой спинке с мягким подголовником, закинул ноги на стол и неспешно отпил вина. Какое-то время он смотрел на огни никогда не спящей Москвы по ту сторону панорамного, во всю стену окна. А потом почувствовал, что самое время браться за карандаш.

Одна за другой на листе стали появляться линии, которые пока ни во что не складывались. Но потом Мирослав понял, что рисует глаз. Красивый, девичий, Лизин. Отчего-то ему захотелось досконально проработать набросок с тенями и полутенями век, с каждой крапинкой на светлой узорчатой радужке, с насыщенным ободом роговицы.

«Где искать? – Спрашивал он себя, механически отрисовывая детали. – Какой узор у этой загадки или в этой истории нет никакой загадки, а все замысловатые, вопросительно изогнутые крендельки мы с Замятиным сами дорисовываем вокруг пустоты, наделяя зияющее ничто смыслом? Может, у нас всех, у меня, Замятина, Рэя, Кати, Игната, всего лишь массовый психоз и ничего более?»