Тихая застава

Бабка Страшила, покачиваясь на тонких непрочных ногах, молча всматриваясь в лицо памирца, словно бы хотела понять, что находится внутри этого человека, что он замышляет, и вообще, что за двигатель в нем установлен?

– Ну! – поторопил Страшилу памирец.

– Давай, давай, старая, – подбодрил бабку Мирзо.

– Тебя ведь Файзуллой зовут? – спросила бабка Страшила тихо, странно шелестящим, будто угасающим голосом. – А по-нашему Федькой, так?

– По какому это еще по-вашему?

– Ты ведь у меня учился, Федька! Фамилия твоя – Ходжаев. Очень распространенная фамилия, как в России – Иванов. Я тебя азбуке в школе обучала, разве не помнишь?

– Не помню, – твердо и жестко произнес памирец.

– Это было в Дараут-Кургане.

– Ну и что? Я там действительно жил, но это еще ничего не значит.

– Ты был способным учеником, хотел стать ветеринарным врачом… Стал им?

– Как видишь, старая, не стал. Стал полковником.

– Сейчас что ни бандит, то полковник, – горько произнесла бабка Страшила, – и кто только вам эти звания присваивает?

– Кому дано это право, тот и присваивает.

– Не стал ты, Федька, ни ветеринарным врачом, ни полковником – ты стал инструктором райкома комсомола, а потом перешел в райком партии, – бабка Страшила, похоже, знала биографию памирца не хуже его самого, слышать памирцу про собственное партийное прошлое было неприятно, он угрюмо отвернул голову в сторону. Можно было, конечно, дать этой бабке кулаком в зубы, можно было насадить на нож или загнать в нее пару-тройку пуль из автомата, но памирец этого пока не делал – не понимал, чего хочет от него бабка. Он не помнил, преподавала эта карга ему что-нибудь в школе или нет, а тревожить свою память и возвращаться в прошлое он не хотел. Если бабка считает, что преподавала, – значит, преподавала. – В райкоме партии ты был уважаемым человеком, а сейчас ты… – бабка споткнулась, закашлялась, по-мужицки некрасиво сплюнула себе под ноги.

– Ну, кто я, говори! – потребовал памирец.

Бабка Страшила молчала.

– Ну!

Страшила неприятно подвигала крупной нижней челюстью, костлявой, темной, снова по-мужицки сплюнула себе под ноги. Теперь памирец вспомнил ее: действительно, в пятом или шестом классе эта бабка, которая тогда еще не была бабкой – была вполне справной молодой женщиной с некрасивым лицом, но зато с очень привлекательной фигурой, преподавала что-то: то ли алгебру, то ли географию, – сейчас это в памяти уже не восстановить. Да и не нужно восстанавливать – лишний груз, выковырнутый из прошлого, словно булыжник, лишь утяжеляет жизнь.

– Тебе что, этих жалко? – памирец показал рукой на недалекое дрожащее зарево. – Кафиров?

– Они не кафиры.

– Они русские, а значит – кафиры.

– Я тоже русская.

– Ты, как мне сказали, приняла ислам.

– Аллах считает, что убивать людей – грех, – сказала бабка Страшила. Почему-то ей именно это суждение Аллаха показалось очень убедительным.

– Мало ли что считает Аллах! – воскликнул памирец и невольно прижал ладонь ко рту: а ведь не то он сказал! Бабка Страшила это заметила и лишь горестно качнула головой, подняла глаза к небу, поймала ими далекий, совершенно не видимый постороннему взору лучик света, прочитала что-то там одной ей ведомое и сделалась еще более суровой, более неприступной.

– Не трогай ребят на заставе! Они молодые, они ничего не знают в этой жизни, они вообще ни при чем…

– А кто при чем? Рейган или этот, как его… нынешний главный американец… Билл Клинтон, он, что ли? – памирец снова потер правое ухо: «аристократ» запустил из правого дувала еще один «эрес». – Они кафиры, – памирец опять ткнул рукой в сторону недалекого зарева, – потому и будут убиты. Мы отрежем им головы.

– Мерзко как! – бабка Страшила передернула плечами, остро глянула на памирца. – Но знай, Федька, убьешь кого-нибудь беспричинно – Аллах будет недоволен!

Она покачнулась, словно бы слабые ноги уже совсем не могли держать это усохшее худое тело, круто развернулась и, заваливаясь на одну сторону, побрела в темноту.

– Вот курва! – памирец сплюнул, передернул затвор автомата. – Сейчас всажу ей в задницу пару очередей – будет знать! В школе-то ведь учила кое-как…

– Не надо, муалим! – мягко тронул его рукой Мирзо. – Она – сумасшедшая, а сумасшедшие – святые люди. Аллах действительно может потребовать ответа.

Памирец с сожалением опустил автомат – Аллаха он побаивался, поскольку знал: жизнь здесь, на земле, – временная, а там, на небесах, в загробном мире, куда он в конце концов прибудет, – постоянная. Тамошняя жизнь – навсегда. Сколько он ни вглядывался в темноту, бабку Страшилу так больше и не увидел, она, как и все ведьмы, умела растворяться бесследно.

Ломая сухие трескучие камыши, пластая их, давя, боевики выгнали на простор двух очумелых сонных кабанов, хотели с лихим гиканьем послать им вдогонку автоматную очередь, но командир головной группы, резко остановившись, повернулся к своим подчиненным и вздернул крупный костистый кулак:

– Во имя Аллаха!