Тихая просьба

Мы торопливо шли по шпалам, и каждый думал о своем. Мысли у меня бежали вразнобой. Сперва я думал о том, что хлебную пайку мoгут и зажилить, в особенности если она попадет на хранение к Косте Жирному, – был у нас такой обжора. Потом думал о том, много ли cегодня будет нa станции окурков. Затем думал о Люсе, дочке начальника станции. Однажды мы о Васькой бродили по городу, надеясь чего-нибудь выпросить, нo в этом городишке не любили «приютских», и нам ничего не досталось. Зато когда мы проходили мимо одного забора недалеко от станции, нас через пролом в заборе окликнула девочка, разговорилась с нами и дала нам по два яблока. С тех пор, бывая на станции, мы каждый раз заходили к этой Люсе – но не в дом, конечно. В дом бы нас не пустила ее тетка, она держала Люсю в строгости, даже в школу не посылала ее учиться, а нанимала учителей.

Потом я опять думал об окурках, о хлебной пайке, о том, как мы с Васькой Кротом убежим в Крым, о Люсе.

Мыслям в моей голове было очень просторно, потому что их было не очень-то много. Они сталкивались в голове и отскакивали друг от друга, в такт моему торопливому неровному шагу по шпалам.

Я давно уже знал, что мысли зависят от дороги, по которой идешь. Когда шагаешь по щебеночному шассе – мысли четкие, аккуратные, подтянутые, и всегда думаешь о том, что будет впереди. Когда идешь проселочной дорогой – мысли плавные, широкие, слегка грустные, и ничего не ждешь за ближайшим поворотом, а думаешь о чем-то далеком, о чем-то таком, чего, быть может, и вовсе нет.

Ecли же идешь лесной тропкой, то всегда привяжется одна какая-то мысль; ты отгибаешь на ходу ветки, срываешь ягоды, прыгаешь через ручейки, замечаешь все вокруг – а мысль эта не отстает, бежит за тобой, как собачонка. А вот когда шагаешь по железнодорожному полотну – мысли идут вразнобой, дребезжат в голове, как горошинки в детской погремушке, и все в такт неровному шагу по шпалам.

Вскоре показался семафор. Он стоял сам по себе, и ему всe было видно. Вдруг он высмотрел – где-то очень далеко – поезд, и крыло его взметнулось, замерло под острым углом. Все вокруг стало иным.

– Южный ползет, нам чинарики везет, – сказал Васька Крот.

Мы сошли на левый путь и ускорили шаг. Скоро нас обогнал поезд.

Когда южный ушел, станция сразу стала какой-то маленькой, а городок за станцией сразу как будто вырос.

Людей на платформе было мало, и только возле входа в зад ожидания толпился народ вокруг толстого человека в светлом летнем пальто; тот кричал, что его обокрали.

На лужайке перед водонапорной башней сидели на земле люди с корзинами в узлами, ждали семьдесят третьего.

Это был бедный поезд, его пассажиры курили махорку.

– Ты, Чухна, здесь перед вокзалом шуруй, а я вперед пойду, – распорядился Васька. – Да не зевай, здесь еще шакалы вроде нас найдутся. Собирай и чинарики, и бычки. Если мало насбираем, придется у живых стрелять.

И я стал подбирать окурки на отведенном мне участке.

Я брал и чинарики – так мы называли окурки от папирос, и бычки – окурки махорочных самокруток. Все это я торопливо совал в карман своей серой курточки из бумажного сукна. Я старался не встречаться глазами с людьми, потому что мне всегда было стыдно собирать окурки, я не мог к этому привыкнуть, хоть никому никогда бы не сознался в этом. Надо было побольше набрать этого добра, чтобы не пришлось стрелять у живых. А стрелять у живых – это значит выклянчивать окурки у курящих; так у нас это почему-то называлось.

По улов на этот раз был небогат, и я пошел в пристанционный садик. Народу там было совсем мало, так что подбирать было не стыдно, да подбирать-то там было нечего. Но вот я увидел, что на одной пз скамеек сидит человек – и курит. Я подошел поближе. На нем был дорогой лиловатый костюм, чистая рубашка с зеленым галстуком и красноватые ботинки. Но шея – я заметил сразу – была у него грязноватая, и глаза какие-то привычно беспокойные.

Я знал, что нельзя просить у стариков: старики, вместо того чтобы по-честному оставить тебе покурить, норовят прочесть нотацию. Я знал, что нельзя просить у пьяных: каждый пьяный – это как чужая собака: никогда не знаешь, укусит тебя чужая собака или начнет махать хвостом. И еще я знал, что нельзя просить у хорошо одетых людей: они не любят, когда к ним пристают. Но хоть этот курящий человек и был хорошо одет, а все-таки грязная шея как-то роднила его со мной.

– Дяденька, оставьте мало-мало покурить, – вежливо попросил я. – Целый день не курил!

– Ну и дети же пошли! – с соболезнующим презрением произнес незнакомец, чиркнув по мне неспокойными глазами. – Я в твои молодые годы давно уже по ширме честно работал, а ты окурки просишь! – И он бросил недокуренную папиросу на песок и наступил на нее красноватым ботинком. Потом вынул из кармана пачку дорогих папирос «Аллегро», раскрыл ее и молча протянул мне.

Я робко взял толстую папиросу.

– Бери, бери еще пару. Мне папирос не жалко, мне тебя жалко.

– Спасибо большое, дяденька, – сказал я, беря еще две папиросы.

– Что там за шухер на бану? – негромко и небрежно спросил он, мотнув головой в сторону станции.