ТИК

— Что он, так и написал?

— Нет. Но я его развела, — она осклабилась уже откровенно злорадно. — Недаром я несколько месяцев его подначивала — и он наконец-то проговорился. Понимаешь, он графоман, он катает длинные пафосные телеги, как-бы-философские и как-бы-художественные, описывает окрестные пейзажи, идеи свои излагает — и страшно любит покрасивше выразиться. Ну вот он сегодня ночью и выразился. Какую-то херню очередную толкнул — но обмолвился при этом, что у него за дверью молодняк по ночам тусуется и мусор кидает в нишу от пожарного крана. Я же тысячу раз у Игоря на Бакунинской ночевала — у него эта ниша как раз рядом с дверью. И гопников все время слышно.

Знарок долго внимательно ее разглядывал.

— А почему ты мне позвонила?

— Саш… — Она смотрела на него со странным выражением. — Саш, я думаю, он убил Игоря.

37

Рига, май 1998-го

«Макс… Зеленый…» Да. Да.

Я вспоминаю.

Вот кого мы встретили на станции.

Вчерашнее, наконец, цепляется за что-то в сознании — за это имя, погоняло — и мне таки удается его удержать… несмотря на яростную, режущую, осколочную боль под черепом… удержать и подтащить ближе… Да… Вот мы всей толпой стоим на перроне, орем, ржем и не стесняясь окружающих дохлебываем из горла — и тут нас окликают. Их двое, и они тоже, кажется, уже оба хорошенькие. Лысый Русел и этот самый Зеленый.

Парень, странноватый, как и его кликуха — вечно с таким видом, будто мыслями он отсюда далеко… С ним, в отличие от Ника, мы почти не знакомы — но вчера у меня почему-то создалось впечатление, что он меня знает лучше, чем я его. Почему-то у меня в памяти осталось, как он смотрит на меня и заговаривает со мной — и мы о чем-то говорим… а потом оказывается, что все мои, галдя, толкаясь и распугивая окружающих, грузятся в электричку, а я, Ник и этот Зеленый шагаем на маршрутку, затаривая по дороге (тут же, на станции, в магазинчике) какого-то пойла…

И мы едем сюда, а потом сидим здесь, на этой кухне, час за часом, до темноты, до глубокой ночи, пакуясь, допивая, отправляясь за добавкой и пакуясь дальше — и непрерывно говорим. Все время. Все трое. Перебивая друг друга. Нещадно дымя, непрерывно пасуя друг другу чью-то зажигалку… О чем? Это я восстановить сейчас не в силах — но я отчетливо помню собственное лихорадочное стремление выговориться, мучительное ощущение освобождения: тебя прорвало, из тебя непрерывно течет (что-то гнусное, накопившееся, что невозможно больше носить в себе — ты изливаешься, как фурункул гноем) — течет, течет, течет и все никак не кончается…

Что-то произошло вчера, что-то между нами троими — нас всех прорвало одновременно; нас троих словно замкнуло, закоротило и несколько часов трясло в судорогах и искрах. Может, дело в бухле, в его диком количестве, может, это пьяная аберрация — но у меня осталось, оказывается, ощущение полного, небывалого, захватывающего взаимопонимания, какой-то последней, ледяной ясности и глухой безнадеги…

А потом он уходит, пропадает — Зеленый, и мы с Ником остаемся вдвоем, в совершенно уже невыносимом чаду, пьяном поту и сумасшествии, и продолжаем говорить, срываясь на крик, пить и дымить, и задетое моим неверным движением приспособленное под пепельницу блюдце летит на пол, а Ник придвигает — «Все равно он дезертировал…» — Баксов высокий стакан, куда я кидаю незатушенный бычок и потом долго слежу за идеально вертикальной струйкой белого дыма, привычно и невменяемо констатируя: кадр!..

А потом…

Все.

Глухо.

Потом я прихожу в себя в ванне, в чем мать родила, с черной дырой вместо памяти, словно слопавши клофелина-рогипнола, и подбираю свои залитые шмотки… и вижу следы крови на кране кухонной мойки… а потом — Русела…

Я остервенело тру лицо. Головная боль, пульсируя, отдается в десны. Я по-прежнему в прихожей, но уже на ногах; эти двое, наконец, свалили и за дверью снова тихо, только пронеслись раз, повизгивая и преувеличенно топоча, сверху вниз какие-то дети.

Позыв немедленно рвать отсюда когти снова одолевает, по-поносному беспрекословный — но теперь меня хватает подумать о собственных отпечатках по всей квартире… на стаканах… на ноже… И — о Зеленом, об этом странном парне словно не от мира сего, который был вчера с нами (о чем все, оказывается, знают) и который так вовремя пропал…

Я в очередной раз вздрагиваю, когда в очередной раз принимается пиликать мобила — видимо, Никова. Вдруг меня подмывает посмотреть, кто звонит — я возвращаюсь и, помедлив, заглядываю в комнату. Задерживаю дыхание от накатившего запаха. Телефон… Телефон валяется на кресле в дальнем углу — требовательно светит экранчиком. Я понимаю, что мне не пройти туда. Да и на хрена оно мне — опять же, наверное, эти уроды…

Но трубка никак не унимается. Звонит минуту… полторы… И я, стараясь не дышать, делаю один осторожный шаг, другой… огибаю блевотину… огибаю кровь… обхожу тело… Поднимаю глаза на древний шкаф и вижу на полированных пыльных дверцах свежие глубокие борозды.

Телефон все звонит.

Я шагаю к креслу. Я не беру мобилу в руки — я присаживаюсь перед креслом на корточки, глядя на экран.

На экране высвечено: Бакс.