Тяжесть

Наконец, Чичко скомандовал, и мы устало зашаркали к другому концу тупика. Мусамбегов, крутя распухшим носом, благодарно смотрел на меня: ему сказали, что я спас ему жизнь. На КПП, пропуская нас, скалила зубы новая смена, радуясь близости дороги и в надежде увидеть на ней много интересного. Ноги невольно спешат к казарме, автомат после суток грузом режет плечо. Оружейка11. Я захожу (разумеется, после дежурного по роте, у которого ключи), раздаю дощечки - в каждой из них дырки для тридцати патронов рожка плюс запасной рожок - каждый должен сдать две полных дощечки, только после этого можно считать караул действительно позади. Поручив Быблеву проследить за чисткой оружия, пошел с Колей в библиотеку. Шли по дорожкам невольно в шаг, редкие деревья прозябали, окруженные со всех сторон металлическими щитами с надписями, с лицами - такими привычными, что мнилось, эти щиты здесь пустили ростки и вымахали, а деревья кто-то для красоты привез, для искусственности.

11 Оружейка - комната для оружия, одна на каждую роту.

- Я сосчитал изображения Ленина в части, их 1724.

Свежнев говорил, будто бросал слова в колодец. Мне стало неприятно от схожести наших мыслей.

Мы подходили к Дому офицеров.

- Коля, - сказал я, - не размышляй вслух, это вредно.

Он схватил погон моей шинели.

- Святослав, я знаю, ты не малодушен, доверяй мне, как я доверяю тебе; я иногда чувствую - лопну, столько тайн во мне, они то скрипят, то бушуют. И ты задыхаешься, вижу, анашу вот тянешь.

Я театрально махнул рукой:

- Пьян да умен - два угодья в нем. Не вырывайся из серости. Где есть только она - не вырвешься. Не сравнивай себя с другими, не гордись внутренней свободой, ты не знаешь силу устава, он все равно тебя свалит, никто не поможет.

Мы часто повторяли друг другу подобные фразы, обволакивающие уши, уносящие нас на мгновенья куда-то далеко, где, кроме приятного звучания, не было ничего. И лишь оставался осадок, какого не бывает от небывальщины. Свежнев словно хотел мне что-то сказать и не мог, а я мог, но не хотел.

Дом офицеров напоминал ванную комнату - настолько однообразной была его чистота. Прямые коридоры, линии ковриков, тянущиеся так ровно и четко, что казалось, им прикажут - поднимутся в воздух и отдадут честь. Кадрированные части обладают своими специфическими особенностями: первая из них - полный офицерский и "четвертной" штат солдат, то есть два офицера на одного срочника. А часть должна быть боеспособной, орудия должны блестеть и смотреть в сторону Китая, караульная, кухонная и другие службы должны катиться по ровному кругу без сучка и задоринки при этой прорве офицеров, воющих от тоски и скуки, завидующих крупнозвездочникам и отчасти поэтому после каждой бутылки спирта зовущих войну.

Дом офицеров - трехэтажное строение сталинской эпохи с чопорными круглыми колонна-ми - всегда пустовал, исключая дни собраний и праздников, когда на его экране шли фильмы типа "Секретарь райкома". На втором этаже была библиотека, а в ней Света, библиотекарша. Поднимаясь с Колей по лестнице, невольно бросил голодный взгляд наверх. Коля перехватил его, понял:

- И что ты нашел в этой стерве? Слизь ведь, шлюха, как ты можешь с такой после Тани.

Я не моргнул при напоминании о Тане, связывавшем меня с лейтенантом Осокиным, который умер год назад в Сосновке... Света... Меня тянуло к ней, к существу, - лишенному ощутимой формы, гладкому и скользкому, с красивыми, но неприятными от мелкости чертами лица, - выискивающему грязь там, где, казалось, крупицы не втиснешь. Да, я был для нее, офицерской шлюхи, интереснее других - не только "французом", она была неглупа, - а метисом, рожденным двумя цивилизациями. Возможно, Света в чем-то была права... Таня, бывало, повторяла: "Ты иногда более русский, чем русские, иногда - более чужой, чем татарин".

Библиотекарша Света или, как я ее называл, Существо, была словно собрана из различных человеческих кусков. Мозаичен был и ее характер, впитывавший всё, что попадалось на пути, ничего не выбрасывая: одалживала рубль, могла накапать на солдата после ночи, проведенной с ним, на следующий день навестить его на гауптвахте, чтобы к вечеру ласкать перед решеткой какого-нибудь гражданского, вызывая в губаре черноту злобы и мести. Ее раза два насиловали, однажды надорвали ухо, но презирать так и не смогли. Света давала или отбирала, но никогда ничего не просила. Она часто унижала меня бешенством тела, проявляла по ночам отвратитель-ную фантазию и ни о чем не мечтала.

В библиотеке Светы не было. Возле стола, заваленного военной литературой, стоял Самуил Давыдович Рубинчик, парторг полка, да рылась на книжных полках его жена, полная, с важными глазами.

- Вы не получите книг, - сказал парторг, - пока не будет погашена общая задолженность. Недостача исчисляется двумястами книг; когда они будут на столе, тогда и получите. Или пусть внесут деньги.

Свежнев вспыхнул, во мне же лишь злорадство зашевелилось: