Тяжелые сны

– На присяжных надеетесь? – насмешливо и грубо спросил казначей Свежунов. – Плоха надежда, батенька: наши мещанишки его засудят из злобы и дела слушать не станут как следует.

– Чем он их так озлобил? – улыбаясь спросил Логин.

– Не он лично, – пробормотал смущенный казначей.

– Позвольте, – перебил Мотовилов, – что ж, вы считаете справедливым тюремное заключение невинного?

– Во всяком случае, – сказал Логин, – агитация в пользу арестанта бесполезна.

– Выходит, по-вашему, что мы занимаемся недобросовестной агитацией?

– Помилуйте, зачем же так! Я не говорю, что ж, прекрасные намерения. Но одних добрых намерений, я думаю, мало. Впрочем, правда обнаружится, вы в этом уверены, чего же больше?

– Правда для нас и теперь ясна, – сказал отец Андрей, старый протоиерей, который имел уроки и в гимназии и в городском училище, – потому нам и обидно за нашего сослуживца: напрасно терпит человек. Не чужой нам, да и всячески по человечеству жалко. Надо только дивиться тому поистине злодейскому расчету, который проделан из-за товарищеской зависти. Дело ясное, тут и сомнений быть не может.

– Поступок недостойный дворянина, – сказал Малыганов, наставник учительской семинарии, который, слушая, то лукаво подмигивал Логину, то почтительно склонялся к Мотовилову.

– Нехороший человек ваш Шестов, – говорил отец Андрей Логину. – Помилуйте, он мою рясу однажды пальтом назвать вздумал. На что же это похоже, я вас спрошу?

– А слышали вы, – спросил Логина Палтусов, – как он назвал нашего почтенного Алексея Степаныча?

– Нет, не слышал.

– Это, изволите видеть, у нас в училище, говорит, почетная мебель.

– А своего почтенного начальника, – сказал Мотовилов, – уважаемого нами всеми Крикунова он изволил назвать сосулькой!

– Не без меткости, – сказал со смехом Палтусов.

– Конечно, – внушительно продолжал Мотовилов, – у Крикунова фигура жидковатая, но к чему глумиться над почтенными людьми? Непочтительность чрезмерная! на улице встречается с женой, с дочками, не всегда кланяться удостоит.

– Он близорук, – сказал Логин.

– Он атеист, – возразил отец Андрей сурово, – сам признался мне, и со всеми последствиями, то есть, стало быть, и в политическом отношении. И тетка его – бестия преехидная, и чуть ли не староверка.

– Мове! – сказал Вкусов. – Вся публика на него обижается. Вот Крикунов – так учитель. Такому не страшно сына отдать.

– А если ухо оборвет? – спросил Палтусов.

– Ну, кому как, – возразил исправник. – В их училище иначе нельзя, такие мальчишки, все анфан терибли. «Рабы и деспоты в одно время», – думал Логин. Опять мстительное чувство подымалось в нем ярыми порывами и опять сосредоточивалось на Мотовилове.

– Что ни говорите, – заговорил вдруг Палтусов, – славный парень Молин: и выпить не дурак, да и относительно девочек малый не промах.

– Ну, уж это вы, Яков Андреевич, напрасно, – укоризненно сказал Мотовилов.

– А что же? Ах да… Ну да ведь я, господа, от мира не прочь.

– Однако, – сказал Логин, – ваше мнение, кажется, не сходится с тем, что решил мир.

– Глас народа – Божий глас, – оправдывался Палтусов посмеиваясь. – Однако не выпить ли пока, стомаха ради?

В столовой был приготовлен столик с водками и закусками. Выпили и закусили. Исправник Вкусов увеселял публику «французским» диалектом:

– Дробызнем-ну! – шамкал он беззубым ртом, потом выпивал водку, закусывал и говорил: – Енондершиш! Это по-студенчески, так студенты в Петербурге говорят.

– А что это значит? – страшивал с зычным хохотом отец Андрей.

– Же не се па, благочинный бесчинный, – отвечал исправник. – А ну-тка, же манжера се пти пуасончик. Эге, се жоли, се тре жоли, – одобрял он съеденную сардинку.

А его жена сидела в гостиной, куда долетали раскаты хохота, и говорила:

– Уж я так и знаю, что это мой забавник всех развлекает. У нас вся семья ужасно веселая: и у меня темперамент сангвинический, и дочки мои – хохотушки! О, им на язычок не попадайся!

– В вас так много жизни, Александра Петровна, – томно говорила Зинаида Романовна, – что вам хоть сейчас опять на сцену.

– Нет, будет с меня, выслужила пенсию, и слава Богу.

– Выходной была, а туда же, – шепнула сестра Мотовилова, Юлия Степановна, на ухо своей невестке.

Та смотрела строго и надменно на бывшую актрису, и даже не на нее самое, а на тяжелую отделку ее красного платья; но это, впрочем, нисколько не смущало исправничиху.

– Вы какие роли играли? – с видом наивности спрашивала актриса Тарантина, красивая, слегка подкрашенная полудевица.

Наши барыни ласкали ее за талант, а в особенности за то, что она была из «хорошей семьи» и «получила воспитание».

Гомзин сидел против нее и готовил на ее голову любезные слова, а пока тихонько ляскал зубами. Его смуглое лицо наклонялось над молодцеватым, но сутуловатым станом, а глаза смотрели на актрису плотоядно, – издали казалось, что он облизывается, томясь восточною негою.

– Когда я была в барышнях, – рассказывала в другом углу гостиной молоденькая дама – лицо вербного херувима, приподнятые брови, – поехали мы раз в маскарад…

– Со своим веником, – крикнул выскочивший из столовой казначей.