Тяжелые сны

– Да-с, и ту записочку, и эту табакерку, вот как! Записка, о которой напоминал Шестов, имела вот какое происхождение: прошлою зимою приезжали в город для ревизии учебных заведений два чиновника: помощник попечителя учебного округа и при нем, чтобы вникать в подробности, окружной инспектор. Первый из них держал себя величественно, удостаивал более или менее распространенных обращений только лиц заслуженных, младших же служащих ошеломлял лаконизмом вопросов, внушительностью замечаний и молниями взглядов. Младший из ревизоров, более доступный, должен был однажды вечером передать Крикунову некоторое внезапное приказание помощника попечителя. Чтобы не призывать к себе Крикунова лично, – некогда было: предстояла интересная партия винта, окружной инспектор написал Крикунову коротенькую записку на лоскутке бумаги, чуть ли не оберточной. Эту записку Крикунов принял с волнением, как знак высокой милости: собственноручная записка, и в ней Крикунов назван по имени и отчеству! Положим, ревизор перепутал и назвал Галактиона Васильевича Василием Галактионовичем, но это, конечно, произошло по множеству забот. Что всего умилительнее, записка начиналась словом «уважаемый!». Растроганный до глубины души, показал Крикунов записку всем сослуживцам и объявил, что, умирая, прикажет положить ее себе в гроб; потом долго ходил по всем знакомым, показывал записку и повторял то же завещание, потом записку спрятал и рассказывал уже повторительно. Наконец дошли до него грубоватые насмешки Молина над его гробом, который обратился в корзину для сорных бумаг, так как служебная карьера его еще не кончена, – а в эти бумажки бросят и обсосанный леденчик. Крикунов обиделся и перестал рассказывать о записке.

В последнее время Шестов заметил, что Крикунов считает его автором непристойного уподобления. Теперь Шестов спохватился, что дал Крикунову повод еще более убедиться в том.

«Ну к чему вот я? Эх, всегда-то я так наглуплю!» – терзался Шестов.

– Да-с, Егор Платоныч, – брюзжал Крикунов, – ничего, что гроб на мусорную корзину будет похож, ничего. Дай Бог всякому в такую корзину лечь!

– Да уж, конечно, где ж всякому! – говорил Шестов и сам не знал, зачем это говорит: с языка сорвалось. – Да и вам дай Бог еще не скоро в гроб ложиться.

– Эх, Егор Платоныч! – вздохнул Крикунов. – Неприятности везде. Сколько раз уж просил, чтобы взяли от меня училище, сделали простым учителем. Да нет, начальство просит остаться, да и родители… Видно, еще нужен я. Ну что ж делать, буду трудиться, пока Господь силы дает.

– Конечно, зачем уходить, коли вас так любят.

– Так-то, Егор Платоныч, голубчик вы мой. Вы еще молоды, а вы у меня спросите… Ну, да засиделся я. Пора к домам пробираться. Я ведь по делу.

– Что ж вы торопитесь, посидели бы.

– Некогда. Завтрашняя мне почта-ох! Вы ведь за меня не сделаете? Так вот дело-то какое: был я у Алексея Степаныча.

Глазенки Крикунова опять зашныряли по углам комнаты. Сладкое и нетерпеливо-злое выражение мелькало в них, как в глазах кошки, когда она издали почует добычу. Шестов смотрел на него и сидел неподвижно.

– Так вот. Алексей Степаныч просит вас пожаловать к нему.

– Когда же? – тоскливо, срывающимся голосом спросил Шестов.

– Да уж, вот сейчас же, если вам возможно.

– Он вам говорил зачем?

Крикунов забеспокоился, поерзал в кресле и встал:

– Наверно не знаю. А думаю, что по этому делу…

– О Молине?

– Да, по этому самому делу.

– Ну хорошо, я схожу.

– Ну вот и хорошо, вот и отлично. Уж вы, Егор Платоныч, послушайтесь меня – не спорьте вы с ним.

– Как это? Я и не собираюсь спорить.

– Нет, видите ли, если он предложит вам сделать что-нибудь, понимаете, так уж вы не отказывайте.

– Что ж он мне предложит?

– Да это я так, больше по соображениям. Я ничего верного не знаю, – а только я вам же добра желаю, и вообще, чтоб все это получше как-нибудь обделать. Уж я вас прошу, уж пожалуйста, сделайте милость, Егорушка Платонович!

Крикунов поглаживал Шестова по плечу, чувствительно пожимал ему руки и глядел на него замаслившимися лукавыми глазами; для пущей ласковости он хотел было и отчество Шестова сказать в ласкательной форме, да только это у него не вышло. Шестову стало очень совестно и очень смешно.

Мотовилов и в городском училище состоял почетным попечителем. Шестов ему не понравился, из-за мелочей и сплетен.

Шестов надел новенький сюртучок, спрыснутый духами «иланжилан» по четвертаку за бутылочку, и отправился к Мотовилову с храбростью подпоручика, который первый раз идет на сражение и уверен, что его убьют, потому что он дурной сон видел. По дороге старался думать о предметах посторонних и преимущественно приятных.

Идти было недалеко, – в нашем городе и нет больших расстояний. Через десять минут Шестов стоял у дома Мотовилова. Это был деревянный двухэтажный дом, широкий, некрасивый; цветные стекла на крытом балконе; в первом этаже – магазин и кладовая, во втором – жилые покои.