The Woj Way. Как воспитать успешного человека

Даже сейчас мне сложно представить себе, чтобы кто-то сказал такое ребенку. Я поначалу даже не поняла, что он имел в виду – теперь я отодвигаюсь на второй план, – но мне стало ясно: ничего хорошего ждать не следует. Пока Ли не родился, я была любимицей семьи, единственным ребенком, всегда в центре внимания, пусть даже порой не самого приятного. Но все изменилось. Потребности Ли всегда ставили выше моих. Ему могли подарить десяток игрушек, а мне – ни одной. Ему покупали новую одежду – я довольствовалась обносками двоюродных сестер из Нью-Йорка. Он мог есть сколько влезет на ужин, а на меня ругались за то, что я ела слишком много. Я вспоминаю детство и понимаю: тогда меня это особо и не волновало. В чем-то мне помогла любовь мамы; она была терпеливой, никогда не ругалась, давала мне понять, насколько я важна, несмотря на слова моего отца. Я также искренне любила Ли. Он был очень милым карапузом, с которым весело играть. Я его воспринимала скорее как эдакую куклу в натуральную величину, и мне нравилось помогать маме и чувствовать себя полезной. Когда я стала постарше, мне предоставили практически полную самостоятельность, так как средств не хватало и все внимание уделялось Ли. Это было даже хорошо, ведь самостоятельность открыла немало возможностей.

Телесные наказания до сих пор разрешены в государственных школах в девятнадцати штатах, а также во всех частных школах, за исключением расположенных в Нью-Джерси и Айове (об этом никто не знает – а зря).

Я научилась стирать, мыть посуду, убираться, готовить еду для Ли, выполнять разные поручения, заправлять постель и подметать полы и ковры (пылесоса у нас не было). Я выросла с мыслями, что все могу. А вот Ли постоянно нуждался в помощи и поддержке. Вся эта опека избаловала его, хоть никто этого и не хотел. В школе за самостоятельность по голове не гладили. Образование насаждалось силой и полным повиновением. Я же вела себя независимо, и порой мне доставалось от директора. Телесные наказания до сих пор разрешены в государственных школах в девятнадцати штатах, а также во всех частных школах, за исключением расположенных в Нью-Джерси и Айове (об этом никто не знает – а зря). От этой бесчеловечной политики пострадала не только я. Нередко учителя вовсе не знали, что со мной делать. Когда я училась во втором классе, учительница загнала меня к себе под стол, заметив, как, закончив задание, я не глазела по сторонам, а пыталась помочь другим ученикам. Она разозлилась еще сильнее, когда я начала махать одноклассникам из-под стола. Мне поставили тройку за поведение – единственная оценка, которая хоть как-то заинтересовала моего отца.

Как вы, наверное, догадались, ему это не понравилось. Моим храмом стала публичная библиотека. Я любила надеть свои роликовые коньки, прокатиться до крошечной местной библиотеки Санленд-Тахунга и усесться за высоченной стопкой книг. Чтение приучило меня думать самостоятельно, заглядывать в другие миры, так сильно отличные от моего. Как-то летом мне даже дали грамоту и приз за местный рекорд: я прочла больше книг, чем любой другой ученик. Я также побила рекорд по продажам печенья работы девочек-скаутов в Санленд-Тахунга. У меня не было дополнительных уроков, продленки или специальных занятий, но я взяла в школе скрипку напрокат и старательно практиковалась каждый вечер у себя в спальне. Музыка до сих пор остается моей величайшей страстью. Уже в пятом классе я вполне справлялась с игрой в школьном оркестре и выступала в нем все четыре старших класса. Тогда я поняла: музыка облегчает жизнь, если ты беден. В 1948 году в семье родился второй сын – Дэвид, – и финансовые трудности усугубились. Младший брат рос красивым ребенком, белокурым, с полупрозрачными голубыми глазами. Помню, он везде лез и постоянно плакал. Маме было тяжко ухаживать за тремя детьми, и обеспечивать потребности Дэвида порой не получалось.