The bad еврей

И здесь Израиль, Россия, Иран – ничем не отличаются. Вот я отчетливо помню момент, когда ряд моих таких замечательных друзей и приятелей юности вдруг, когда стало понятно, что жизнь не удалась, ощутили себя такими имперскими русскими, что уже слово против нашей победы в ВОВ не скажи. И никаких тебе Молотовых, Риббентропов, Катыней и оккупированной Карелии и Прибалтики. И это, конечно, тоже вполне можно было бы списать на милые невинные слабости огорченных жизнью немолодых людей, узревших тайны гроба роковые, как бы не выяснялось, что именно на этих их убеждениях и держится мерзкая путинская власть, обменивающая их поддержку на ложь о том, что они такие духовные, что срать пойдут, а из них только один Толстоевский в целлофановых брикетах валится и в соборы мистические сам укладывается.

Это я о своей России, с евреями в Америке то же самое. То есть можно, конечно, сказать, что быть исламофобом и ненавистником арабов – это такая слабость не очень далеких, не самым лучшим образом образованных и мало информированных Буратин мастерской номер «18», которым только покажи – кого ненавидеть, и они побегут в очередь записываться, как при Брежневе на дефицитную модель «жигулей». Ну, ненавидят наши с вами соотечественники арабов, ну, считают их порождением ехидны, ну не сомневаются, что Ислам – человеконенавистническая религия, хотя, кроме фильма голландского «Фитна», присланного племянником по интернету, о мусульманах практически ничего не знают. Они даже Ориану Фаллачи не читали, но все равно скажут: Ислам – бандитская конфессия, я на месте Буша (ах, жаль, что этого исламиста Обаму глупые америкосы выбрали) давно бы с ними всеми разобрался.

Да, да, именно так. Тем же, кому кажется, что придав национальным или конфессиональным конфликтам статус социальных, я унизил великую человеческую душу, которая в перьях великомученического духа выше и глубже всех этих мерзких социальных интерпретаций, я хочу возразить. Ничего подобного, ни-ни, социальные интерпретации корней национальных и конфессиональных инстинктов намного оптимистичней мистических, метафизических или других высокодуховных истолкований. Потому что, помимо скрытой от глаз генетической природы человека, акцент делает на социальных, то есть вполне рукотворных практиках, которые люди, управляющие социумом, навязывают управляемым в виде их национальной идентичности. А это значит, что очень многое (не все, конечно) можно изменить, просто расширив возможность выбора моделей социального поведения, то есть, не сводя выбор практически к предрешенному предопределению, и набивая колчан большим количество стрел. И в принципе ничего более – только большая возможность выбора и ненавязываемое предпочтение. Мы - скромные ребята.

Главка пятнадцатая

15

Уже давно доказано, что политический консерватизм и эстетический – близкие родственники. Хотя есть известные исключения типа Т.С. Элиота, для России эта закономерность не менее очевидна, чем для других. Поэтому тот факт, что русские эмигранты, имеющие консервативные и даже ультраконсервативные политические пристрастия, имеют столь же фантастически архаические эстетические вкусы, можно было ожидать. Не для того они покинули здание с покачнувшейся традицией, чтобы считать за искусство разные там модернизмы и постмодернизмы. Только масскульт и классика. И речь идет не только о старперах, приехавших в Америку доживать жизнь, а и о вполне успешных постсоветских яппи, имеющих нормальную работу, деньги и все остальные способы самоутверждения.

Я поначалу не верил, что ситуация до такой степени тотальная, но раз за разом убеждался, что практически весь двадцатый век – для большинства русских в Америке - декаданс, то есть извращение и болезнь. Их заоблачный потолок – процеженный сквозь сито советской цензуры Серебряный век, их убогое стойло - советское шестидесятничество, а уже Ван Гог – это для наших бывших искажение реальности и неискусство. Я, конечно, помню, что Лимонов писал о еврейских девушках – любителях поэзии, без которых, мол, русская поэзия в эмиграции захлебнулась бы. Но когда это писалось, тридцать лет назад, при благословенной Софье Власьевне, с тех пор сколько воды утекло, так что никакой поэзии, никакой литературы, никакого эмигрантского искусства здесь уже давно нет.

Конечно, есть несколько десятков художников-эмигрантов, причем, самого высокого уровня, скажем, Илья Кабаков или Олег Васильев, но к русской эмиграции это никакого отношения не имеет. Эти художники давно - часть мирового contemporary art, в котором национальных и прочих этнографических подробностей практически не осталось. У русской эмиграции другие герои.