Леня – хороший писатель, тонкий стилист, умный человек, умеет делать с русским словом многие филигранные вещи, но его уверенное отделение языка от среды его, языка, обитания, всегда казалось, скажу максимально мягко, странным. То есть, как можно любить язык и литературу и – ну, не знаю – не слишком жаловать носителей этого языка? Это то же самое, что любить розы, даже выбрать профессию по производству розового масла, но не любить при этом колючие розовые кусты. Хотя в принципе Леня был одним из многих впоследствии встреченных мною эмигрантов, которые, при всем своем уме, очевидно, просто вынуждены были применять к своей жизни правило: раз я оттуда уехал, значит жить там нормальному человеку невозможно. Обычно каждый этот предел определяет весьма пристрастно: то есть, пока он сам живет в нашей невозможной Рашке, жить вроде еще можно. А вот когда он уезжает – все, блядь, занавес, остались одни придурки и ублюдки.
Я, конечно, чуть-чуть утрирую, но суть передаю верно. Если кому-то охота называть эти чувства русофобией, ради бога, хотя к России это имеет отношение только тогда, когда уезжают именно из нее. Я думаю, примерно так же обстоят дела с любой другой страной, из которой евреи, или еще какие-то меньшинства, намыливаются в эмиграцию: с Польшей, Бельгией, Нидерландами. Евреи до сих пор живут в самых экзотических местах, типа Ирана, Ирака или Сомали, и не просто живут, но считают эти страны своей родиной, потому что родились там, ну, и так далее. Кстати говоря, иранские евреи – вообще безбашенные, они обожают своего фюрера Ахмадинежада и ненавидят Израиль, считая, что его давно пора снести с лица земли. Казалось бы, каждый сходит с ума по-своему. Но к этой теме мы еще вернемся. Кстати, я встречал в Нью-Йорке иранских евреев – очень, надо сказать, интеллигентные ребята.
Главка седьмая
Прежде, чем поехать в Америку, я много поездил по миру и довольно, хотя и не столь близко, пообщался с нашими эмигрантами. Та, надо сказать, еще публика. Говно порядочное. Я это отнюдь не только о евреях, до Америки я особо евреев-эмигрантов не видел, только штучно, а вот русских – это да. Пара случаев, несколько раз в Финляндии, один раз на выступлении в Цюрихе, у меня были с местной русской общиной проблемы. То есть это было уже в путинскую эпоху, когда Россия начала вставать с колен, и как только я, скажем, отвечая на какой-то вопрос, говорил что-то непатриотическое, а иного я никогда не говорил, как кто-нибудь из русской общины, какая-нибудь яростная белокурая патриотка с шалью на плечах и фанатка Путина вставала на дыбы. Сначала я, конечно, изумлялся, отчего именно русская публика наиболее мракобесна и культурно невменяема, а потом привык. Тем более, что эти всевозможные тетехи вполне резонно обосновывали свои мнения. Так, русская в Хельсинки мне сказала: как вам не стыдно, нас и так здесь считают людьми десятого сорта, и единственное, что есть, это гордость нашей культурой, а вы так ругаете нашу страну, что стыдно становится, а ведь нам здесь жить! Это, кажется, после Норд Оста, когда я сказал, что потравить газом своих собственных граждан, как клопов дустом, может только родимая русская власть, человеколюбивая до содрогания.
А тетя в Цюрихе чуть ли не полезла драться – и что бы я с ней делал? – уверяя, что в Путине отразилась многовековая мечта русского человека о подлинном интеллигенте во власти. А потом, уже почти не сдерживая себя, добавила: вы даже ударение в слове «феномен» делаете неправильно, как вам можно верить? Она полагала, что ударение надо делать на последнем слоге.
На самом деле ситуация была грустная. Это были жены, уехавшие в Европу с мужьями-иностранцами и столкнувшиеся с тем, с чем сталкивается любой эмигрант – с нефункционирующими механизмами самоутверждения. То есть каждый, конечно, умеет делать вид, что он умнее и честнее, чем есть на самом деле, но на своем родном языке; на языке чужом эти вещи просто не работают. Человек впадает в депрессию и начинает корить иноязычное окружение, что оно, это окружение, по своей темноте и бескультурью ничего не смыслит в нашей великой русской духовке. Но и эта миссия одинокого культуртрегера великой державы может поддержать на поверхности только какое-то время, пока человек окончательно не смирится с тем, что он – последнее существо на этой земле. И доказать, что это не так, сил у него подчас уже нет.