Тевтонский орден

В самый день коронование Фридриха-Вильгельма I стало ясно, что новый государь намерен царствовать совсем не так, как покойный. Вместо того, чтобы тратить на коронацию 6 миллионов талеров, как Фридрих I, Фридрих-Вильгельм израсходовал на нее только 2547 тал. 9 пф., да и то, вероятно, ему показалось дорого. Прусский двор сию же минуту преобразился. Дорогие наряды исчезли: король их не носит и не терпит их вокруг себя. Любимая его мода — это короткое платье и длинная шпага. Он не восхищается, как Фридрих, своим королевским достоинством, но можно ли найти короля, более проникнутого сознанием своих обязанностей? Для него нет мелочей, и он хочет все видеть своими глазами. Его прогулки являются ревизиями, и на берлинских улицах трость его тоже прогуливается по спинам праздношатающихся. Зато к труженикам он проявляет по своему настоящую нежность. Так, например, он лично интересуется крестьянками, которых он допускает в заведенную им в Кенигсгорт школу маслоделия: если они были прилежны и послушны в течение двух лет ученья без заработка и оказывались на его взгляд способными распространять приобретенную «науку» в деревнях, то он отсчитывал им 100 талеров на приданое, чтобы они могли выйти замуж за «добрых парней». Этот деятельный и трудолюбивый человек не разменивался, однако, на такую мелочь: он отдал себе точный отчет в нуждах своих государств, обдумал лучшие средства их удовлетворения и, раз приняв решение, сообразно с ним расположил всю свою жизнь.

Как и Великий Курфюрст, он видит, что лучшее лекарство против недугов его государства составляет колонизация; но он не хочет пускать к себе кого ни попало и от тех, кого принимает в число своих подданных, требует труда и послушание. От него пошел девиз прусской монархии: Nicht raisonniren— «не рассуждать»! Меннониты, на его взгляд, рассуждали слишком много, и вообще эти искатели идеала были совсем не по нем. Известна страсть «короля-сержанта», как его прозвали, к солдатам великанам, которых он называл своими «дорогими длинноногими молодцами». Никакие власти в мире не могли защитить от его наглых вербовщиков несчастных, которых природа наградила высоким ростом. Раз эти его агенты схватили в Италии одного проповедника у подножия церковной кафедры. Они промышляли и на больших дорогах, где однажды захватили имперского посланника. Возможное ли было дело, чтобы они при этом стали смущаться религиозными сомнениями меннонитов? Конечно, они готовы были уважать чувства существ среднего роста, но полагали, что свобода совести исчезает на высоте шести футов над уровнем земли. Напав на след одной меннонитской семьи великанов, они проникли ночью в дом, где она проживала, натворили там грубых насилии и увели шесть прекрасных молодцов в Потсдам. Там этих бедных философов поставили во фронт и приказали им учиться строевой службе; только один сдался; пятеро других стояли на своем так упорно и долго, что их пришлось, наконец, отпустить. Оскорбленный в своей задушевнейшей привязанности и обиженный тоном полученных им протестов, король велел меннонитам удалиться из королевства, чтобы очистить место «другим добрым христианам, не считающим греховной военную службу». Потом он отступился от такого строгого решение, когда ему написали из Кенигсберга, что сбор податей пострадает от выселение меннонитов. Он не мог оставаться нечувствительным к такого рода аргументу: недаром он называл себя министром финансов и военным министром прусского короля. Министр финансов образумил военного министра; но в глубине души Фридрих-Вильгельм никогда не простил этим христианам, не хотевшим вступить в его гвардию.

Он требовал, чтобы колонисты, поселившись в указанных им местах, и не думали больше о возвращении на родину. Отъезд в его глазах был дезертирством. Когда несколько пограничных литовских крестьян по наущению поляков ушли в Польшу, захватив туда с польской помощью свои стада и всю утварь, вплоть до дверей и окон своих домов, то король пришел в ярость против всей Польши и отдал приказ не допускать более в число колонистов ни одного поляка «под страхом смертной казни». Впрочем, ему и вообще казалось неудобным принимать в пограничную с Польшей страну, которая не была еще онемечена, колонистов, не говоривших «на хорошем немецком языке»! Он также сильно опасается евреев, «ибо они не могут уживаться на одном мест и всюду учат дурному». Он мечет громы своих указов против «этих бродяг и других дурных людей», обвиняя их в подстрекательстве крестьян к дезертирству. Всякому, кто схватит одного из таких евреев, говорит он, должна быть сейчас же выдаваема большая награда».