Тетради дона Ригоберто

— Ты засыпаешь, Лукре.

— Я только сейчас поняла, как устала за день. Никаких сил нет.

Донья Лукреция легко выскочила из ванны и подхватила с пола халат. Прощаясь с инженером на пороге своей комнаты, она произнесла слова, от которых сердце дона Ригоберто заныло:

— Завтра будет новый день, Плуто.

— Последний день, Лукре.

— И последняя ночь. — Она послала ему воздушный поцелуй.

Утром путешественники проспали лишние полчаса, но наверстали упущенное время посреди адского пекла Мурано, где ремесленники в застиранных майках выдували из стекла сувенирные вазы и домашнюю утварь. Донья Лукреция не собиралась ничего покупать, но по настоянию инженера выбрала три прозрачных фигурки: белку, аиста и бегемота. На обратном пути гид разразился пространной лекцией о творчестве Палладио. Вместо ланча спутники выпили чая с бисквитами в «Квадри», любуясь багровыми солнечными бликами на крышах, в водах каналов и на шпилях колоколен, и прибыли на Сан-Джорджо задолго до начала концерта, чтобы успеть осмотреть остров и поглядеть на лагуну.

— В последний день всегда грустно, — заметила донья Лукреция. — Завтра все закончится навсегда.

— Вы держались за руки? — полюбопытствовал дон Ригоберто.

— Весь концерт, — призналась его жена.

— Небось разрыдался?

— Он был очень подавлен. Все время сжимал мою руку, а на ресницах дрожали слезинки.

«Слезы благодарности и надежды», — подумал дон Ригоберто. Ласковое «слезинки» приятно щекотало нервы. Дон Ригоберто твердо решил: больше не станет перебивать. Он ни разу не прервал светской беседы, которую Модесто и Лукреция вели за ужином в «Даниэли», любуясь огнями Венеции, и стоически вынес приступ мучительной ревности, когда увидел, что комплименты инженера не оставляют его супругу равнодушной. Лукреция намазывала ему тосты маслом, кормила ригатони[35] со своей вилки и позволяла осыпать свою руку поцелуями от запястья до ноготков. Дон Ригоберто с замирающим сердцем и подступающей эрекцией ждал развязки.

Едва переступив порог сюита в «Чиприани», донья Лукреция схватила Модесто за руку и впилась ему в губы поцелуем, прошептав:

— Последнюю ночь мы проведем вместе. Я буду с тобой такой послушной, такой нежной, такой страстной, какой прежде была только с мужем.

— Так и сказала? — дон Ригоберто словно проглотил стрихнин с медом пополам.

— Я плохо поступила? — испугалась женщина. — Надо было отказать?

— Ты все сделала правильно, — хрипло проговорил дон Ригоберто. — Любовь моя.

Охваченный желанием и ревностью, которые подстегивали и питали друг друга, он смотрел, как любовники раздеваются, любовался очаровательным бесстыдством своей жены и злорадно посмеивался над одуревшим от счастья бедолагой инженером. Она согласна, она будет моей: непослушные пальцы никак не могли расстегнуть рубашку, ноги путались в штанинах, шнурки не хотели развязываться, а когда Плуто, окончательно потеряв голову, вслепую двинулся к постели, на которой его ждала красавица, — обнаженная маха Гойи, подумал дон Ригоберто, только ноги раздвинуты немного больше, чем нужно, — то немедленно споткнулся на ровном месте, жалобно вскрикнув:

— Ой-ой-ой!

Лукреция расхохоталась, а за ней и Ригоберто. Распростертый на полу Модесто тоже рассмеялся:

— Это нервы, Лукре, это нервы.

Постепенно утоляя страсть, дон Ригоберто наблюдал за женой, сбросившей оцепенение и раскрывшей объятия навстречу Плуто. Она обнимала Модесто, прижималась к нему, забиралась на него верхом, оплетала ногами его бедра, целовала в губы, лизала его небо и даже — «Ух ты!» — простонал дон Ригоберто — ласкала рукой и губами его член. И тут обезумевший от страсти Плуто запел, заголосил, завыл во всю глотку «Вернись в Сорренто».

— Запел «Вернись в Сорренто»?! — возмутился дон Ригоберто. — В такой момент?

— Вот именно. — Донья Лукреция прыснула, но тут же смутилась и попросила прощения. — Ты меня сбил с толку, Плуто. Ты поешь, потому что тебе хорошо или, наоборот, плохо?

— Я пою, чтобы стало хорошо, — ответил инженер, прервав на миг чудовищно фальшивое арпеджио.

— Мне прекратить?

— Продолжай, Лукре, — взмолился Модесто. — Смейся, если хочешь. Я пою, чтобы сделаться счастливым. Заткни уши, думай о другом, смейся. Но, заклинаю тебя, продолжай.

— И он пел? — спросил дон Ригоберто, пьянея от наслаждения.

— Все время, — усмехнулась донья Лукреция. — Когда мы целовались, когда я была сверху, когда он был сверху, и так, пока мы не перепробовали все известные позы. А иначе он просто не мог. Потерпел бы фиаско.

— И все время «Вернись в Сорренто»? — Дон Ригоберто наслаждался унижением соперника.

— Это песни моей молодости, — заявил инженер и, перескочив из Италии в Мексику, затянул: — «Я спою вам старинную песню».

— Попурри из шлягеров пятидесятых, — сказала донья Лукреция. — «Соле Мио», «Каминито», «Хуан Сорвиголова», «На далеком старом ранчо» и даже «Мадрид» Агустина Лары. Я давно так не смеялась.

— А без вокальных экзерсисов, стало быть, фиаско? — Дон Ригоберто был на седьмом небе. — Ничего не скажешь, чудесная выдалась ночка.