Тетрадь первая

И знать, что тело ее черно,

Что вместо матери — тлен и черви.

О, будьте прокляты вы, ярмо

Любви сыновней, любви дочерней!

И знать, что в каждом она дому,

И что из каждого дома — вынос.

— Непереносно! — И потому

Да будет проклят — кто это вынес!

* * *

Март 1921 г.

* * *

Изнемогая как Роландов рог…

* * *

Как нежный шут о злом своем уродстве

Я повествую о своем сиротстве…

За князем — род, за серафимом — сонм,

За каждым — тысячи таких как он,

Чтоб пошатнувшись — на живую стену

Упал и знал — что тысячи на смену!

Солдат — полком, бес — легионом горд,

За вором — сброд, а за шутом — всё горб.

Так, наконец, усталая держаться

Сознаньем: перст и назначеньем: драться

Под свист глупца и мещанина смех

— Одна из всех — за всех — противу всех! —

Стою и шлю, закаменев от взлету

Сей громкий зов в небесные пустоты.

И сей пожар в груди тому залог

Что некий Карл тебя услышит, Рог!

* * *

Март 1921 г.

* * *

Не в споре, а в мире —

Согласные сестры.

Одна — меч двуострый

Меж грудью и миром

Восставив: не выйду!

Другая, чтоб не было гостю обиды —

И медом и миром.

* * *

Дети литературных матерей: литераторов — или жен (т. е. нищих и не умеющих шить (жить!)) всегда отличаются необычайностью одежды, необычайностью обусловленной: необычайностью вкусов и случайностью (несостоятельностью) средств к осуществлению.

Пример: Мирра Бальмонт, которую — улица Революции 1920 г. — всегда водят в белом, т. е. грязном — и разном.

Пример: Аля — в мальчиковых рубашечках, схваченных юнкерским поясом и моей работы берете с георгиевской ленточкой.

* * *

Не только дети — сами матери (мое полотняное красное московское и мое полотняное синее берлинско-парижское, мои паруса, моря полотна!).

И отцы (шляпа Б<альмон>та, галстук Чирикова, шарф Пастернака), — без различия дара и возраста. О цилиндре и плисовых шароварах Есенина не говорю, ибо — маскарад, для других, я говорю о кровном, скромном, роковом.

* * *

О Боже ты мой, как объяснить, что поэт прежде всего —СТРОЙ ДУШИ!

* * *

Аля: винный (от невинный)

затменные фонтаны

* * *

Девочка на улице, при виде нас с Алей:

— Мне жалко эту маму! Она стра — ашная!

* * *

Ребенок, щурящийся чтобы увидеть собственные глаза.

* * *

J’ôte ce baiser. — J’ôte ces claques. [92]

(Ариадна Скрябина в детстве)

* * *

Март 1921 г. — пробуждение у Али любознательности (март, к<оторо>го в моей жизни никогда не было).

* * *

Аля, читающая книгу про птиц и зверей:

— М.! Я ведь птиц люблю, а не органы!

* * *

Предисловие к Егорушке:

Житие Егория Храброго мною не вычитано и не выдумано. Оно мне примечталось. Таким и даю.

МЦ.

или, короче:

Егорий Храбрый

— примечтавшееся житиé —

* * *

Волосы — после мытья — звенят.

* * *

Аля: — М.! Ее душа не полетит не потому что она грешная, а потому что она грузная. Ее душа — плоть.

* * *

Заложенное в тетрадку начало письма к Э<ренбур>гу:

Москва, 7-го нов<ого> марта 1922 г.

Мой дорогой!

Сегодня у меня блаженный день: никуда не ходила, шила тетрадку для Егорушки (безумно-любимая вещь, к которой рвусь уж скоро год) и писала стихи. И теперь, написав С., пишу Вам. — Все счастья сразу! — Как когда слушаешь музыку. (Там — все реки сразу.) Писала стихи Масляница, трепаные как она сама.

Сегодня за моим столом — там, где я сейчас сижу, сидел Чабров. Я смотрела на него сверху: на череп, плечо, пишущую руку — и думала: так я буду стоять над пишущим Э<ренбур>гом и тоже буду думать свое.

Чабров мой приятель: умный, острый, впивающийся в комический бок вещей (особенно мировых катастроф!) прекрасно понимающий стихи, очень причудливый, любящий всегда самое неожиданное — и всегда до страсти! — лучший друг покойного Скрябина.

Захожу к нему обычно после 12 ч. ночи, он как раз топит печку, пьем кофе, взаимоиздеваемся над нашими отъездами (— Ну, как Ваш? — А Ваш — как?) никогда не говорим всерьез, оба до задыхания ненавидим русскую интеллигенцию. Но он — дворянин, умеющий при необходимости жить изнеженной жизнью [93], а я? кто я? даже не богема.

У него памятное лицо: глаза как дыры (гиэна или шакал), голодные и горячие, но не тем (мужским) — бесовским! жаром, отливающий лоб и оскал островитянина. При изумительном — как говорят — сложении (С. видел его в Покрывале Пьеретты — Арлекином, говорил — гениален (пантомима)) при изумительной выразительности тела одет изо дня в день в ту же коричневую куцую куртку, не от безденежья, а от безнадежности. Мы с ним друг друга отлично понимаем: à quoi bon? [94]

* * *

(Письмо не кончено)

* * *

Здесь, на этом письме, окончательно кончается моя старая черепаха.

* * *

После черепахи была еще тетрадь — черновик Переулочков (а м. б. на листках?) — последней вещи, которую писала в России.

ПОСЛЕДНЯЯ МОСКВА ЗАМЕТКИ ИЗ АСИНОЙ РАДУЖНОЙ САМОШИВНОЙ ТЕТРАДИ

где поправки Переулочков, начало Мóлодца и берлинские стихи

* * *

Про тыи шелковы-рукавчики,

Про Мариночку-    -отравщичку

* * *

Про того         красавчика,

Про Мариночку-    -отравщичку.

* * *

К С. (глаза)

Мохнатые, махровые…

* * *

Скороговорочка, речь окольная

* * *

записи о мóлодце:

Маруся (Мóлодец?)