Террор

Они перевалили через большой ледяной барьер, отделявший паковый лед от суши, где-то после часа ночи. Ветер оставался слабым, но температура воздуха продолжала падать. Когда они ненадолго остановились, чтобы перевязать постромки для подъема саней на тридцатифутовую ледяную стену — проход через которую, проложенный за последние недели, в результате движения льда завалило тысячами новых ледяных валунов, сорвавшихся с громадных айсбергов по обеим сторонам от него, — лейтенант Литтл снова измерил температуру воздуха. Минус восемьдесят два.

Крозье уже много часов тащил сани и отдавал приказы как во сне, оглушенный смертельной усталостью. На закате, когда он в последний раз посмотрел в подзорную трубу на юг, на исчезающее вдали существо, уже находившееся впереди них, уже поднимавшееся на стену айсбергов легкими прыжками, он неосмотрительно снял рукавицы и перчатки, чтобы сделать в своем журнале записи о местонахождении отряда. Он забыл надеть перчатки, прежде чем снова взять подзорную трубу, и кончики пальцев одной руки и ладонь другой у него мгновенно примерзли к металлу. Быстро отдернув руки прочь, он содрал кожу с мясом с четырех пальцев правой руки, включая большой, и лоскут кожи с левой ладони.

Здесь, в Арктике, такие раны не заживали, особенно после появления первых симптомов цинги. Крозье отвернулся от остальных мужчин, и его вырвало от боли. Жгучая боль в поврежденных пальцах и ладони только возрастала в течение долгих ночных часов, пока он тащил, тянул, толкал и волочил сани.

Когда около половины второго ночи они взбирались на последний ледяной барьер, под бескрайним ясным, но убийственно холодным небом, усеянным дрожащими, мерцающими звездами, Крозье тупо подумал о том, чтобы бросить здесь сани и совершить рывок по обледенелому каменистому, занесенному снегом берегу к лагерю «Террор». Другие могут вернуться вместе с ними завтра утром и помочь протащить немыслимо тяжелые повозки последнюю милю до места назначения.

Но у Френсиса Крозье еще оставалось достаточно здравого смысла и чувства ответственности, чтобы сразу отвергнуть эту мысль. Конечно, он мог поступить так — бросить сани (чего еще не делал ни один отряд) и добрести до безопасного пристанища налегке, тем самым спасая жизни людям, — но тогда он навсегда потеряет авторитет в глазах своих ста четырех оставшихся в живых матросов и офицеров.

От невыносимой боли в ободранных руках капитана часто рвало, пока они тащили и толкали сани вверх по склону ледяного хребта, — краешком сознания он отметил, что рвота у него жидкая и красная в свете фонарей, — но Крозье продолжал отдавать команды и оказывать посильную помощь, пока наконец тридцать восемь мужчин, еще способных напрягать силы, не спустились вместе с санями на лед и гальку берега.

Не будь Крозье уверен, что на таком морозе у него сорвет кожу с губ, он бы, наверное, упал в темноте на колени и поцеловал благословенную землю, когда услышал долгожданный скрип крупного песка и камня под полозьями саней, вышедших на последнюю милю пути.

В лагере «Террор» горели факелы. Крозье шел первым в упряжи головных саней, когда они вступили в лагерь. Все старались держаться прямо — или, по крайней мере, шататься, держась прямо, — пока тащили тяжеленные сани с лежащими на них в беспамятстве мужчинами последние сто ярдов по территории лагеря.

Тепло укутанные мужчины поджидали их, собравшись перед палатками. Поначалу Крозье был тронут таким проявлением заботы, уверенный, что две дюжины человек, которых он увидел в свете факелов, уже собирались послать спасательный отряд на поиски своего капитана и товарищей.

Изнемогая от жгучей боли в руках, из последних сил налегая на упряжь в стремлении поскорее преодолеть последние шестьдесят футов, остававшиеся до освещенного факелами пространства, Крозье заготовил шутку по случаю благополучного прибытия своего отряда — намереваясь объявить, что нынче снова настало Рождество, а потому всем разрешается спать всю следующую неделю, — но потом капитан Фицджеймс и несколько офицеров выступили вперед, чтобы поприветствовать их.

Тогда Крозье увидел их глаза: глаза Фицджеймса, и Левеконта, и Дево, и Кауча, и Ходжсона, и Гудсера, и всех прочих. И он сразу понял — благодаря ли своему шестому чувству, полученному в наследство от бабушки Мойры, или своему безошибочному капитанскому чутью, или просто благодаря незамутненному мыслью, обостренному восприятию, какое присуще до крайности изнуренному человеку, — он понял: что-то случилось, и отныне все пойдет не так, как он планировал или надеялся.

37. Ирвинг

69°37′42″ северной широты, 98°40′58″ западной долготы

24 апреля 1848 г.

Там стояли десять эскимосов: шестеро мужчин неопределенного возраста, один древний беззубый старик, мальчик и две женщины — одна старая, с ввалившимся ртом и изборожденным морщинами лицом, а другая очень молодая. «Возможно, это мать и дочь», — подумал Ирвинг.