Террор на пороге

Поступков, которые, следуя пьесе, Берта во имя Лазаря сотворяла, она бы во имя Наскокова отродясь не свершала. Он же с семьей, возникшей на подмостках, расставался после репетиций со все более заметной печалью. И все очевидней желал, чтоб иллюзия семейного блаженства не прерывалась.

Как режиссер, я привык покрикивать на актеров, наставительно их поучать. Но в отношения Берты и Лазаря не вторгался, чтоб не исчезала для Наскокова атмосфера реальности происходящего.

«Нрав породил одиночество, а одиночество превратило его в Собакевича, Плюшкина и даже своеобразного Киллера», — восстанавливал я для себя биографию того, кто обязан был определить новую биографию моего театра. Я приучился распознавать все причуды и странности актерских натур и актерских возможностей, чтобы использовать их в спектаклях.

Для меня было самым заветным обнаружить не то, чем исполнитель владеет, а то, о чем взыскует его душа. Душа Наскокова нежданно для окружающих и для него самого окончательно заявила, что она существует. И что она устала скрываться, быть в плену у характера своего хозяина.

Смерть Берты в финала пьесы лишала Лазаря не только жены, но и рассудка. В этой сцене Наскоков впервые оказался выдающимся трагиком. А в жизни к нему подкрадывалась если не трагедия, то драма во всяком случае. Но присутствие души способно превращать драму в трагедию…

— Вот бы выехать с нашим спектаклем в Израиль!.. — мечтательно предложил Наскоков.

От неожиданности я чуть было не промахнулся и не сел на пол, минуя стул. При нашей первой беседе он, помнится, обозвал израильтян оккупантами.

Правда, теперь изумление мое могло и не быть таким бурным… Ведь я уже уловил, что актеры, путаясь, не нарочно стали иногда называть его Лазарем. И заметил, что он их не поправлял… «Еще чуть-чуть — и он пожелает принять иудаизм, — в шутку сказал я за кулисами Берте. — О, власть любви!» В ответ она вышла на сцену столь гордой походкой, что я решительно замахал руками: «Этр не походка, а поступь! Она не может принадлежать твоей героине».

Оснований проскакивать мимо стула уже не было. И все-таки… Стремление Наскокова отправиться в еврейское государство? Я, бесспорно, тут же подхватил эту инициативу:

— Прекрасная мысль! Но до этого наш театр прокатится с гастролями по собственному государству с несколько приевшимся репертуаром, а затем, как полагается, отпуск. Осенью соберемся, завершим репетиции, сыграем премьеру… Ну, и если — с вашей волшебной помощью! — она окажется победоносной, махнем на Обетованную землю! Надеюсь, нас пригласят.

Но Наскоков про осень уже не слышал — его сразило то, что неизбежно и традиционно для любой труппы в летние месяцы и о чем он почему-то забыл. Гастроли, отпуск… Разлука?..

Берта была до того хороша, что ее, всеми признанный ранг чаровницы не требовал дополнительных определений. Она же умудрилась еще оказаться и умницей, что, осторожно говоря, вовсе не обязательно сопутствует красоте. А на зрителей и партнеров по сцене Берта оказывала магнетическое воздействие. Вот и Наскокова напрочь к себе притянула. И он перепутал пьесу со своей жизнью…

— Без гастролей я бы могла и обойтись, — устало промолвила она. — А об отпуске мы с мужем грезим. И дети рвутся к лесу, к реке…

— Ты… замужем? — ошеломленно спросил Наскоков.

Это прозвучало с вызывающей неестественностью. Но он ни разу до того не поинтересовался вслух ее семейным положением. Наверное, не решался, страшился… Да ведь и пришел к нам в театр совсем недавно. Она же о доме своем, как о некоем святом таинстве, всуе не распространялась.

— Ты… замужем? — повторил Наскоков.

— А ты мог вообразить меня старой девой?

Старой не мог, но девой, думаю, воспринять бы ее желал.

— И у тебя дети?

— Дочь и сын. На этом остановлюсь…

От него, стало быть, она детей иметь не предполагала. Да и вообще между ними — как он, восстав от обманного сна, осознал, — сложились лишь те отношения, которых хотели автор пьесы и я, режиссер, а вовсе не Берта.

Необычно поздний телефонный звонок сообщил мне, что Наскокова умчали в больницу с сердечным приступом.

«Если перестраивается характер, перестраивается и почти весь организм. Сердцу приспособиться к этому сложно…» — сказал мне как-то опытный кардиолог. Й вот подобное стряслось у меня на глазах. Менять жизненное амплуа оказалось гораздо мучительней, чем актерское. Да и мираж рассеялся, не оставив надежд…

Возле постели Наскокова я понял, что приступ его был приступом горькой тоски.

Репетициям пришлось уйти на каникулы раньше времени. Какие уж там репетиции без главного действующего лица?

А он вспоминал, точно бредил, как на подмостках играл с детьми в прятки…

^{2002 год}

Не в прямом эфире

— Никому ты, кроме меня, не нужен, — годами внушала мне жена Нора.