Террор

— Я имею в виду, — пояснил я, — что офицеры ели самые большие порции оставшихся у нас голднеровских консервов. В испорченных консервированных продуктах зачастую содержится яд неизвестного происхождения, но сильного паралитического действия. Никто не знает, что это за яд такой. Возможно, это какие-то микроскопические организмы, которые мы не в силах рассмотреть с помощью наших оптических приборов.

— Разве мы не унюхали бы запаха, если бы консервированные продукты испортились? — шепотом спросил Крозье.

Я потряс головой и схватил капитана за рукав для пущей убедительности своих слов.

— Нет. Тем-то и страшен данный яд, что он парализует сначала голосовые связки, а потом все тело. Его невозможно обнаружить или исследовать. Он невидим, как сама Смерть.

Крозье задумался на долгую минуту.

— Я прикажу всем воздержаться от употребления консервированных продуктов на три недели, — наконец сказал он. — Некоторое время нам придется довольствоваться оставшейся у нас соленой говядиной и дрянными галетами. Будем есть холодную пищу.

— Матросы и офицеры не придут в восторг от этого, — прошептал я. — Консервированные супы и овощи все же хоть мало-мальски напоминают нормальную пищу, необходимую в походе. Они могут взбунтоваться против такого сурового ограничения в столь тяжелых условиях.

Тогда Крозье улыбнулся. Странной, жутковатой улыбкой.

— Тогда я не всем прикажу воздержаться от консервированных продуктов, — прошипел он. — Стюард Эйлмор будет продолжать есть их — из тех же самых банок, из которых он накладывал Джеймсу Фицджеймсу. Спокойной ночи, доктор Гудсир.

Я вернулся в лазаретную палатку, обошел спящих больных, а потом заполз в свой спальный мешок и сел там, устроив на коленях свое портативное бюро красного дерева.

Мой почерк так неразборчив, поскольку я дрожал. И не только от холода.

Каждый раз, когда я начинаю думать, что хорошо знаю одного из матросов или офицеров, я почти сразу обнаруживаю, что заблуждаюсь. Медицинская наука никогда не проникнет в сокровенные тайники души человеческой, даже через миллионы лет прогресса.

Мы выступаем завтра до рассвета. Думаю, мы больше не будем делать остановок столь продолжительных, как двухдневная остановка на берегу бухты Покоя.

45 БЛЭНКИ

Неизвестная широта,

неизвестная долгота

18 июня 1848 г.

Когда у Тома Блэнки сломалась третья по счету деревянная нога, он понял, что это конец.

Первая новая нога у него была просто загляденье. Вырезанная из одного куска твердого дуба и тщательно обструганная мистером Хани, искусным плотником с «Террора», она представляла собой истинное произведение искусства, и Блэнки любил хвастать ею. Ледовый лоцман расхаживал по кораблю на своей деревяшке, словно добродушный пират, но, когда Блэнки пришлось выходить на лед, он прикрепил к ней равно искусно вырезанную деревянную ступню. Подошва оной была утыкана великим множеством гвоздей и винтов — обеспечивавших лучшее сцепление со льдом, чем шипы на подошвах обычных зимних башмаков, — и одноногий лоцман, хотя и неспособный тащить сани, прекрасно поспевал за отрядом во время трехдневного похода от покинутого корабля к лагерю «Террор», а потом долгого пути на юг и теперь на восток.

Но сейчас он уже не поспевал.

Его первая нога сломалась прямо под коленом через девятнадцать дней после того, как они покинули лагерь «Террор», вскоре после похорон бедных Пилкингтона и Гарри Левеконта.

В тот день капитан Фицджеймс освободил Тома Хани от обязанности тащить сани, и лоцман с плотником ехали в полубаркасе на санях, влекомых двадцатью пыхтящими от напряжения мужчинами, пока Хани вырезал новую ногу и ступню из куска запасного рея.

Блэнки никак не мог решить, следует или не следует ему пользоваться деревянной ногой, пока он хромает рядом с санями и обливающимися потом, чертыхающимися моряками. Когда они все-таки отваживались выходить на морской лед — как в первые дни, когда пересекали замерзшую бухту к югу от лагеря «Террор», а затем при переходе через Тюлений залив, и потом еще раз, когда пересекали широкий залив к северу от мыса, где похоронили Левеконта, — утыканная гвоздями и винтами ступня творила настоящие чудеса на льду. Но большую часть пути на юг, потом на запад вдоль и вокруг широкого мыса, а теперь снова на восток они двигались по суше.

Когда снег и лед на камнях начали таять — а они таяли быстро этим летом, которое было значительно теплее потерянного лета 1847 года, — деревянная овальная ступня Тома Блэнки постоянно соскальзывала со склизких камней, или проваливалась в расселины во льду, или трескалась в месте присоединения к ноге.

Когда они выходили на лед, Блэнки всячески старался показать свою солидарность с товарищами: возвращался за оставленными позади лодками вместе с упряжными командами; ковылял рядом с пыхтящими от натуги потными мужчинами; нес разные мелкие предметы, если мог; и время от времени вызывался заменить какого-нибудь измученного человека в упряжи. Но все знали, что он не в состоянии достаточно сильно налегать на ремни.