Терешкова летит на Марс

Когда Паша был маленький, – в начале девяностых, – этот огонь отключали, горелка оглушительно молчала и вся была какого-то чудовищного, никакого цвета. Бронзовые буквы, из которых выложен список павших бойцов, наполовину сбила шпана (без идеологий), и Пашей овладевал не то чтобы страх – не страх, конечно, – но щемящее чувство: теперь имена и фамилии похороненных здесь людей никому и никогда в точности не узнать. Это до такой степени никому не нужно, что стерто египетскими ветрами, песками, навсегда… Сейчас-то бронзовые буковки, заново отлитые, сверкали среди старых тут и там, и Паша улыбался той детской наивности: неужели он правда думал, что ни в архивах, ни в подшивках…

Анна Михайловна все та же, в старомодных и удивительных очках, как у артистки Белохвостиковой.

– Пашенька, я тебя не отвлекаю? – Она суетилась.

– Ну что вы. Сегодня же выходной.

– Ну да, точно, это только школа по субботам работает… Я, правда, отдыхаю: у меня библиотечный день.

Паше это напомнило: когда в студенческие годы приходилось-таки садиться за тома в библиотеке, он то и дело отвлекался, таращась в страшную, старую как мир, мутировавшую флору. Громадный древний кактус. Подпертый еще более древней линейкой с расплывшимся вконец, по волоконцам, штампом «Периодика». Чахлые декабристы. Горшки руинированы.

А вспомнилось так до мерзости отчетливо потому, что и здешняя обстановка как-то располагала. С отъездом дочки Анна Михайловна сдала. Хотя бы в том, что реже делала уборку; улавливалось сыроватое какое-то запустение, и казалось, что где-нибудь в ванной, как в лесу, можно со сладким треском – не треском вляпаться лицом в полотно паутины.

– Павлик, суп будешь? Рассольник!

Хотел привычно отказаться, но заурчало в животе, да и догадался запоздало (уже сказав «да»), что, может быть, ему и сварено. Ужасно было бы обидеть эту женщину. Ну а рассольник был, кстати, ничего.

– Как там Наталья? – спросила Анна Михайловна, классически любуясь тем, как ест несостоявшийся зять. Спросила, как будто он примчался двигать мебель из Питтсбурга… Чуть удивленный взгляд – уловила.

– Ну, она говорит, что вы как-то там разговариваете по Интернету, вроде как по телефону. Я-то не знаю этого всего…

Павел размешивал в тарелке сметану, получалась этакая банная взвесь, и даже не знал, что сказать. С Наташей в последние дни все выходило неважно. Поговорить нормально не удавалось, она все время была на взводе, даже когда в хорошем настроении: чувствовалось, что это нервное. Дальше больше. Вчера она предложила попробовать секс по скайпу.

– Что? – изумился Паша.

– Ну… Мы будем говорить… Ты будешь… ну… ласкать себя, ну и я тоже…

Когда ее голос так вот становился чуть деревянным от смущения и она произносила сокровенное как на чужом языке, Пашу это заводило. (Да он и сам не умел правильно звучать в постели.) Но не сейчас. Почему-то ему, не ханже, в общем-то, идея эта показалась настолько кощунственной… Он теперь и сам не мог объяснить, отчего так возмущенно задохнулся. Опошляло ли это, как показалось, его новое скорбное монашество. (Глупо, конечно…) В общем, не смог он скрыть свое викторианское ледяное изумление, хоть и пытался. Наташа чуть поплакала, – а сейчас и мать ее про скайп… Ужасно, вообще. Быстрее взяться за шкафы.

И они очень аккуратно и с большими усилиями все это двигали, подкладывали под ножки сложенные газеты, на которых оттиралась неэстетичными следами свежая мастика; следили, чтобы не поломались эти самые ножки, ибо были и треснувшие… Болонка в восторге мешалась, путалась, носилась.

Пытаясь помочь, Анна Михайловна суетилась не меньше болонки, бралась за вещи неправильно, видно было, что ей тяжело. Паше оставалось только тихо изумляться тому факту, что эта слепая курица, в очках на пол-лица, как будто вверх тормашками надетых, в молодости прыгала с парашютом, едва ли не мечтала попасть в отряд космонавтов… И что от этого осталось. Как все-таки расправляется с нами жизнь.

По дороге сюда Павел неясно винил себя в том, что обидел Наташу. Теперь же все больше зрело в нем обратное. Какая все-таки эгоистка. Готовая переступить через всех. Ну ладно он (хотя отчего же ладно?). Но мать-то она как может так вот бросать, одну, растерянную… Все это, конечно, хорошо – учеба, все, – но выключение чего-то человеческого…

По Анне Михайловне было не сказать, рада она видеть Пашу или нет. Но она старалась держать лицо. Расспрашивала, например:

– А ты ведь устроился куда-то работать? Наташенька говорила…

– Да, – воодушевлялся Павел. – Да…

И он сбивчиво рассказывал про фирму, с усмешкой поймав себя на детском таком желании приукрасить, подать свою роль в «большой авиации» поважней.

Ну конечно. Чтобы Ей передали…