Терешкова летит на Марс

Но не все оказалось так счастливо. Перелом, выяснилось, коварный, со спицами и желтыми жидкостями, чудовищно утомительный. Больничный месяца на три. Никакой учебы, никаких курсов. В принципе — Павел мог бы. Он мог бы рвануть, наверстать, подтянуть, взять эту преграду — архитектурный. Но невозможно было ни на что решиться в этом кошмаре, ибо мать в голос рыдала: все, конец, школу не закончит, никуда поступить не сможет; армия; дедовщина; Чечня. Подключались все педагогические связи, Паша сдался на милость победителю и только угрюмо сопел, посещая лечебные процедуры, схожие с шарлатанством.

В итоге он безучастно закончил школу (с аттестатом проблем все-таки не случилось) и поступил на социально-гуманитарный факультет пединститута, который славился низким баллом и острым дефицитом сильного пола. Потом Паша не раз думал: а чего он был так обдолбан воплями матушки, что не решился поступать в хоть чуточку более приличное и интересное место? На специальность, а не ее отсутствие. Он бы поступил! Но нет. Из глупых перестраховок был выбран самый дурацкий, самый ничтожный вариант.

Мечта Паши была временно подорвана: он сам решил, что временно. Явившись 1 сентября в новый коллектив, хромая, он суровел лицом, но уже скоро решил, что летом — родителям ни слова! — заберет документы и поступит-таки на архитектора. Повеселел. Выдохнул. Постарался зажить веселой студенческой жизнью.

К весне он понял, что, пожалуй, еще недостаточно готов… Осенью услышал, что якобы вторую студенческую отсрочку — на другой вуз — военкомат по закону не дает… Когда решил окончить-таки пед, чтобы потом поступать на второе высшее — как кусок мяса судьбе, отрезать и бросить эти никчемные пять лет, — уже чувствовал, что врет себе.

Так и вышло. Ни денег, ни сил, ни — былых семнадцати. Апатичный, опять припугнутый армией (как раз тогда стали активно призывать выпускников вузов, не защищенных законом и ранее), он дал уговорить себя деканатским дамам и поступил в аспирантуру, которая была еще большей фикцией, чем студенчество на СГФ. Теперь числился. Что-то якобы делал… Приходило плавное понимание жизни впустую. Боялись, что не сможет, не поступит, денег не хватит; боялся слово сказать поперек — а в итоге? Оглянуться не на что. А что впереди?

Впереди — двор высотки, странно пустой, и вторые этажи натянули непонятные неводы, ловя в железные сетки не то мусор, не то раскаявшихся членов ЦК. (Ха.) Из вколоченного в стенку кондиционера вела трубочка, вода капала и капала на одну из мемориальных досок, оплакивая неутешимо безвестного Героя Соцтруда. Во всяком случае, шикарное имя Роман Кармен ничего Павлу не сказало.

И все мы как манкурты.

А ближе к вечеру встретились с Наташей — уставшей, выпитой посольством до дна. Они пошли по хляби, в которой дрожали огни, поднялись на третий этаж безликой, сварганенной турками стекляшки возле метро, привлеченные надписью «Cafe». А из неоновых трубочек было ловко сплетено подобие коктейля, с термоядерным закатом лимона. Это была идея Паши — устроить что-то вроде романтического вечера перед тем, как тащиться до кольцевой, потом до конечной, потом маршруткой и пробираться по чужой квартире, полушепча и полуспотыкаясь.

Но Наташе, казалось, не до того было. Вялая, задумчивая.

— Они сняли у меня отпечатки пальцев, представляешь? Кое-как потом отмыла.

Со стороны, наверное, могло показаться, что она как ребенок — руки перед едой показывает.

Хорошо, что Паше пришло в голову зайти сюда: салатики, пиво, робкое мясное. Музыка. Несколько глотков, глубоких вздохов — и Наташу стало отпускать.

— Знаешь, я вот подумала… Сидела во всех этих очередях… Подумала — надо ли мне вообще ехать, надо ли мне это все…

Павел замер.

— Но ведь, с другой стороны, так дальше тоже нельзя. Я причем сейчас даже не про учебу или, там, работу… Ну просто не могу я так. Как будто болото. Одни и те же лица… Один день как другой… Ты меня понимаешь?

Паша смотрел в пиво, его резануло «болото», он хотел дать это понять уголком губ.

— Не обижайся. Пожалуйста.

Она взяла его руку.

Внезапно вырубился свет, заглохло и радио, раздались взволнованные голоса и всяческий вилочный звон. Почему-то светился один холодильник с пивом — ледяными на вид полками, притом пустыми, притом и холодильников-то было несколько.

— Не волнуйтесь! — хорошо поставленным голосом объявила барменша, раблезианская в свете холодильника. — У нас сегодня весь день отключают. Внизу же казино, так там — знаете же — проверки, изъятия, сегодня все аппараты там снимают, ну и…

Она с шутками, прибаутками, обещая скорый свет, выставляла свечки на столики.

И горько и больно, но Паша не мог не схватить красоту момента, то, как слабый свет волшебно ложится на Наташино лицо; романтику, черт бы ее побрал.

— Я не хочу жить как мама, понимаешь? Мы с ней однажды разговаривали… У нее были такие мечты! Нам и не снилось. Представляешь, она очень хотела быть как Терешкова и прыгала с парашютом, она мне и свидетельства показывала с грамотами, и перспективы какие-то были, способности, я не знаю… А что получилось?