Терешкова летит на Марс

Летчики так взволновались, что не унять. Они бухтели и возмущались, и это надолго.

— Ха, — откликнулся Игорь дурашливым голосом, — а ведь нам еще обратно лететь! Может, поездом, а, Паш?

Но Паша уже не отвечал на шутки, ибо спать ему хотелось — до полного отупения, и только лампочка тиранила и тиранила самый мозг.

VIII

…А как пролетал самолет — многие помнят с детства, особенно те, кого вывозили в сады близ аэропорта, над чьими головами лежала, умно выражаясь, трасса полета. Оглушительный, потусторонний гул, взрослые недовольны, а ты скачешь в восторге, в попытках оторваться от притяжения грядок, машешь руками — и может, летчик тебя заметил? — а самолет совсем низко, все видно, как на модельке, и надписи, и бублики шасси.

Ольга Львова давно уже не знала никакого восторга, и самолетный гул, на стекла давящий, тоже раздавался регулярно — так, чтобы можно было его не замечать. Идиотство элитного поселка Красный Ключ заключалось в том, что его построили недалеко от аэропорта — и как ни бились владельцы особняков со звукоизоляцией… А впрочем, ко всему можно привыкнуть. Но этим утром Ольгу Львову разбудил именно самолет. И она долго лежала, оглядывая спальню — такую блеклую в это утро, ведь за окном совсем серо и тихо сыплет сухой архивный снег. Даже слышно, как он шуршит, потому что самолет ушел и снова мертвейшая тишина.

Летом в хорошую погоду здесь иногда комариком трасса слышна…

Ольга Львова отправилась сначала в свою ванную, где ей было неприятно, что тело после свалявшейся простыни — как печатный пряник; затем спустилась к завтраку…

А ведь квартира, в которой она родилась, была совсем маленькой, просто скворечник в бараке, Ольга сама, конечно, не помнила, — ей рассказывала мама. Евгений Борисович Львов когда-то трудился простым инженером на машиностроительном заводе. Но, может, и не очень простым, раз ему удалось так подняться на волне перестройки — умело оппонируя зажравшейся администрации, выступая в печати… Уже тогда супруга, с маленькой — часто болеющей — Ольгой на руках, училась жить как на американских горках: то грань увольнения, с нищетой, с угрозами по линии яслей, то — внезапное делегатство мужа на XIX партконференции, избрание в новое коллективное руководство завода…

Ольга знала уже другую квартиру, большую, но странную: тогда, в начале девяностых, даже элитного жилья нормально построить не могли. У строителей будто бы все валилось из рук. Стены косые, щели, вечные ремонты, подъезд — пещера с железными дверьми; половина дома торчала за окнами печальной руиной с неуемными прожекторами — долгострой…

Она мало помнила отца в детстве, ей казалось, что и дома-то он не бывает: помнила разговоры, что вот — губернатор позвал в баню, помнила, как папа приезжал глубокой ночью в запотевшей машине и обнимал ее, добродушно-пьяненький, вручал какие-то случайные гостинцы, не зная — что еще отдать, и от него несло чем-то специфически банным — горлодерным.

До конца жизни не забыта ночь — Ольге было шесть или семь.

Электричество, бесконечное, с разбросанными игрушками. Люди в черных шапочках на лицах, с дырками для глаз, напугавшие. Отец кому-то названивал, кричал в трубку, руки его тряслись, говорил «маски-шоу», и Оля понимала, о чем речь: она любила эту украинскую смешную программу, в комнате стояла целая полка кассет.

Заплаканная, ставшая очень молчаливой — мама. Собака беснуется в дальней комнате. Зря убирались, потому что дядя в шапочке нечаянно уронил цветок в горшке. Другой дядя, без маски, в костюме и очень скучный, вежливо спрашивал маму:

— Вы видели это раньше? Мы нашли этот патрон в рюмке в вашем серванте.

И мама машинально брала протянутое.

Отец внезапно и страшно орал на нее:

— Дура!!! Там теперь будут твои отпечатки! Они принесли, а ты хватаешь, дура!

Запомнилась эта пустяковая сцена, потому что Оля тогда обиделась за маму; пустяковая — потому что ничего этот патрон не значил, нигде потом не всплыл и не фигурировал. Зачем он был?.. Отца вообще прессовали, чтобы он отдал какие-то акции, и он отдал. Став постарше, Ольга это знала. Став постарше, она, много читавшая, вдруг — словно специально — начала встречать в книгах однотипные сцены: глазами ребенка — 1937-й, обыск, отца уводят, последнее воспоминание о нем. Эти повторения Ольга переживала болезненно. Ей казалось, будто кто-то, как в страшном сне, украл и изменил ее воспоминание.

Теперь стояли каникулы, февральской крупкой скреблись в стекло, и Ольга сама не понимала, а рада ли. Не как в школе. Совсем не как.

Нет, она не скучала, конечно. Наоборот, пыталась каждый вечер наполнить, и если не любовно, то старательно, и когда все это влет сбивалось…

— Ольга Евгеньевна? — бесцветно и вроде как вежливо не спросил, сказал Михал Анатольич. Он был при отце как один из помощников, когда-то первый, теперь опальный. Во всяком случае, торчал то в доме, то в офисе, но всегда там, где нет шефа. Неприятный — андроповская карнавальность лица: очки, нос.

— Сегодня в восемнадцать тридцать за вами придет машина, вы едете в ДК «Авангард».