Терешкова летит на Марс

Наташка, едва обосновавшись в Питтсбурге, завела привычку выходить на связь по скайпу (у нее утро, у него температурная прострация), но разговоры как-то не клеились. Павел не только не пытался взбодриться перед ядовито-пористым микрофончиком, но видел в своей тормозной, свиной мрачности благородство и служение, если не упрек. («Вот я страдаю».) Наташа же заметно нервничала. Может, и из-за тамошних своих проблем тоже. Но они любили друг друга, а там, где любовь, там нет места гладким разговорам. Пятнадцать-десять минут пытки, и Паша героически держался: дольше, дольше (как в золотые времена — в других обстоятельствах), и мрачно раскаивался в щелкнутом-таки «отбое».

Иногда он выволакивал себя обратно на снежно-простудные дворы, снова — в маршрутные «газели», в которых лишние люди стояли скорбно, как повешенные. Он объезжал студенческих друзей — немногих оставшихся. Они вместе учились в местном педе, на СГФ — социально-гуманитарном факультете, и, чаще всего, случайные знакомые спрашивали их, порой не без иронии:

— А чему там учат?

Так было пять лет назад, так было теперь. Ответить внятно Павел не мог все эти годы. И ему все чаще казалось, что это позор — иметь такое образование — никакое; это как твердая синяя корка от диплома — без вкладышей. Красивые водяные знаки на внутренней стороне, важно все так. Гербы. Но ничего не написано.

Но если бы с друзьями было веселее, когда вымыты рекой времен все темы и глотаешь пиво — в молчании, разгоняемом моторчиком холодильника…

Паша приходил к Игорю, например. Игорь — нелепый, толстый, да и просто некрасивый, с близко сидящими глазами, — пребывал в перманентном если не восторге, то воодушевлении, шумно радовался встрече, воровато — родители дома — тащил в свою комнату бутылки псевдо-«Гиннесса», черные и гладкие, будто только что рожденные неизвестно кем. Горький печоночный раствор.

Игорь считал себя писателем. К несчастью, кажется, всерьез. Его беспомощные, уж откровенно, рассказы — автор упорно оставался верен фэнтези — не брали порой и в местной «молодежке» (редактор которой, здоровый усатый мужик, на фото так и брутальный, писал в своей колонке: «Ура! Наконец-то выпал снег! Утром у меня замерзли ушки»). Однако он не страдал и не комплексовал, а марал и марал бумагу, пер, как слепой бульдозер, через все преграды, да и просто через здравый смысл. Когда им было по семнадцать и скучной лекции посредь Игорь двигал ему, Павлу, кривенький листочек с очередной «нетленкой», это еще можно было с иронией принять. Когда им двадцать третий год и один на полном серьезе читает другому бредни новые, которые никак не изменились (к лучшему), и те же в них, простите, киборги…

— Что нового? — с энтузиазмом вопрошал Игорь после того, как они конспиративно выпивали принесенное. Господи, ну что могло случиться за несколько безвоздушных дней.

Уходил Павел с кислым послевкусием «Гиннесса», разбитый еще больше домашнего, зная: от безысходности притащится снова и снова.

Так кончался декабрь.

Когда на носу оказался Новый год и, по обыкновению, забурлили торговые центры etc, Паша даже повеселел, объявив, что праздновать не будет, а завалится спать. И это так понятно. О, благородный траур. Но в сам день 31-го, перенасыщенный кухонным паром, Павел довольно глупо дал себя уговорить. Данила собирался к каким-то своим «ролевикам», брал с собой Игоря, они на пару «дожали» и Павла. И тот мрачно собирался, пока родители скандалили и подгружали салатницы, а по телику менялись две новостные картинки: негодующий Лукашенко и небоскреб «Газпрома». В этом здании все выдавало начало 90-х: и явная бедность архитектурной мысли, и впечатление сырого цемента по боковинам. Гладиолус-урод. Паша ведь немного занимался архитектурой. И если бы… Если бы. Нельзя еще и это вспоминать. Давлением сплющит мозг и вышибет слезы. Подходило к восьми, и надо было поспешить, чтобы успеть к этим чертовым даниловским дружкам…

Чертовы дружки являли собой крайне разнородную толпу, в которой знакомы друг с другом едва ли больше половины. Скованные девушки с трудом договаривались и до салатов в кухне. Скованные парни предпочитали со значением молчать, отхлебывая кто что и делая вид, что ничего интереснее всей этой оргии в телевизоре — в жизни не видели. Игорь же всячески старался всех расшевелить и вел себя как скоморох. Видимо, он и правда не въезжал, что косятся на него с откровенной неприязнью.

— Есть у меня знакомый, — рассказывал, например, он. — Ну реально кризисный какой-то весь чувак. И вот он встречал Новый год один. И че-то так ему было паршиво, что когда било двенадцать, он встал на подоконник (ну еще чего-то подложил, наверное) и высунул хрен в форточку. Типа — на, наступающий год!..

Молчание. Все упорно рассматривали взрыв маленьких искусственных кудряшек у Аллы Борисовны.

— …На улице в этот момент все равно никого не было. Двенадцать же. Так что кого шокировать, — упавшим голосом добавлял Игорь.

— Он себе ничего не отморозил, нет? — наконец брезгливо сжалился рыжий парень с печаткой.