Теракт

Я развожу руками и сознаюсь:

— Понятия не имею.

8

По рассказам Ким, управление здравоохранения завалено письмами от моих бывших пациентов и их родственников, где говорится, что я — такая же жертва, как те, кто погиб во взорванном моей женой ресторане. Больница разделилась на партии; когда страсти чуть поутихли, многие из моих гонителей стали спрашивать себя, так ли уж разумны были подписанные ими письма. Видя сложность ситуации, начальство заявило, что не вправе действовать жестко и готово подчиниться решениям вышестоящих инстанций.

Я, со своей стороны, тоже принял решение: я не вернусь в свой кабинет даже для того, чтобы забрать личные вещи. Кампания, которую развязал против меня Илан Рос, сильно меня уязвила. А ведь я никак не афишировал своей религиозности. С университетских лет я стараюсь неукоснительно исполнять свои гражданские обязанности. Зная, с точки зрения каких стереотипов воспринимает меня общество, я всячески стремился опровергать их, один за другим, проявляя себя с лучшей стороны и закрывая глаза на злобные выходки евреев, моих соучеников и коллег. Уже в юности я понял, что пытаться усидеть на двух стульях бессмысленно, что надо побыстрей определяться, на какую сторону встать. Я решил, что моя сторона — это профессиональный уровень, мой союзник — мои взгляды, и не сомневался, что в конце концов смогу завоевать уважение окружающих. Думаю, я ни разу не отступил от сформулированных правил. Эти правила служили мне нитью Ариадны — режущей, словно лезвие бритвы. Для араба, выходца из племени, который позволил себе роскошь быть лучшим в своем выпуске, малейший неверный шаг был роковым. Особенно если он сын бедуина, если на него со всех сторон смотрят с гнетущей предвзятостью, если, продираясь сквозь людскую мелочную недоброжелательность, он повсюду таскает за собой, словно каторжник прикованное к ноге ядро, свой карикатурный образ, иногда воплощая его, иногда — демонизируя, а чаще всего — втаптывая в грязь. Уже на первом курсе я осознал, как тернист лежащий передо мной путь и каких титанических усилий мне будет стоить статус гражданина. Диплом разрешил отнюдь не все проблемы; мне приходилось обольщать и внушать доверие, очень многое сносить, не отбиваясь, быть терпеливым до потери сознания — чтобы избежать потери лица. Защищаясь, я вдруг осознал, что за мной стоит моя община. В каком-то смысле, успех был нужен мне прежде всего ради нее. И на это мне даже не требовался мандат от своих; чужие взгляды вменяли мне в обязанность эту неблагодарную и предательскую миссию.

Я родился в бедной, но достойной семье, избравшей верность слову и порядочность якорями спасения. Мой дед подобно древнему патриарху властвовал над своим племенем. Он владел землями, но не имел амбиций и не знал, что долгожительство дает не твердость рук, удерживающих власть, но одни неизбывные сомнения в собственной правоте. Он умер ограбленным, широко раскрыв глаза в возмущенном изумлении, от которого остановилось его сердце. Мой отец не желал впрягаться в доставшуюся по наследству лямку. Крестьянский труд его не прельщал — он хотел быть художником, что по представлениям моих предков означало "лентяй и пропащий человек". Я помню, как препирались они всякий раз, когда дед заставал его за занятиями живописью в импровизированной мастерской (бывшем сарае), в то время как остальные члены семьи, взрослые и дети, в поте лица трудились во фруктовых садах. Отец с олимпийским спокойствием возражал, что жизнь не сводится к тому, чтобы полоть, подрезать деревья, орошать почву, снимать плоды; что можно еще рисовать, петь, писать, а также преподавать, и что прекраснейшее из призваний — исцелять. Самым сокровенным его желанием было видеть меня врачом. Мне редко доводилось встречать мужчину, который бы столько сил и средств тратил на своего отпрыска. Я был единственным его сыном. Других он не хотел — пусть у меня будет максимум шансов. Он поставил на кон все, чем обладал, ради того, чтобы в его племени появился первый хирург. Когда я торжественно протянул ему докторский диплом, он упал в мои объятия, как речка впадает в море. В тот день я в первый и единственный раз видел, как слезы катятся у него по щекам. Он умер на больничной койке, нежно, словно священную реликвию, поглаживая стетоскоп, который я таскал с собой только для того, чтобы сделать ему приятное.