Теплынь

Эпидемия кричал очень громко, шел очень быстро, матерился, и, видимо, направлялся прямо к пристройке. Ему было больше пятидесяти, но материться он так и не научился.

Пацаны поняли, что пора валить.

Как будто картошку вытряхнули из ведра – вот такой был звук. Все мигом ссыпались с клуба, не боясь переломать шеи или ноги.

А мой страх стал горлом и не давал мне прыгнуть. Пристройка не казалась, она была высокой. Я с ужасом чувствовала каждую протекающую секунду, я понимала, что не прыгну, и все мои внутренности сейчас как будто промывали холодной водой, и совсем некстати вспомнила, как бабушка полощет в такой белье после стирки, вспомнила бабушку и очень явно почувствовала унижение, которое переживу через несколько секунд. Мне захотелось исчезнуть, раствориться, спрятаться.

Сзади что-то звякнуло. Я вздрогнула и обернулась.

Пацан в синей футболке ласково смотрел на меня. За лаской был страх – он очень остро чувствовался, колючий. Отрывистое:

– Не бойся. Давай. Я за тобой. Это не больно.

Если и этому пацану из-за меня влетит, будет совсем плохо.

И я прыгнула.

Я прыгнула, неожиданно мягко приземлилась и тут же шмыгнула в бурьян, услышав за спиной чей-то топот. Пацан бежал за мной, размахивая одной рукой. Во второй он сжимал что-то, висящее на груди.

Потерять, что ли, боится?

Мы нырнули в посадку. Пахнуло лесной холодной сырью – как с берега в воду бултыхнулись. Посадка была зеленой холодной рекой, которую мы переходили вброд. На дне хрустели сухие сучья и листья; пацан оттягивал ветви, чтобы мне было легче идти. Заросла река, заилела. Я шла, вжавши голову в плечи, и держала ладони прямо перед глазами – ловила густые, шумные ветви. Это была игра. Пацан подавал, я принимала.

По-другому выплыть не получалось.

На другом берегу стоял Лёвка. Спокойно, будто всегда тут был и ждал нас. Я знала только то, что его зовут Лёвка, что пацаны его уважают и никогда не привязываются с тупыми спорами и просьбами. Иногда мы перекидывались с Лёвкой шутками, которые пролетали как бы над головами пацанвы, и это тоже было игрой. Он подавал – я принимала.

Или наоборот.

Тут пацан разжал кулак – оттуда выпала гроздь колокольчиков. Она мелко звякнула и повисла на шее, подвязанная толстой бечевкой.

Я не знала этого пацана. Даже не уверена была, виделись ли мы с ним раньше. А с Лёвкой они, видимо, были знакомы.

– Ну чё, Ванюха? Не спалились?

– Да кому я нужен? – махнул рукой Ванюха. – Эпидемия шуганул да дальше пошёл, делать ему нечего.

Помолчали.

Лёвка сказал жалостливо:

– Ну чё ему, жалко что ли было? Я только на середину залезть успел. Будто он сам раньше по крышам не скакал.

– Правильно шуганул. Переломали бы все, что можно… – Ванька, видимо, представил и сжурился.

– … а скатываться с крыши, будто клуб горит – это, да, залог безопасности. И так орать, будто мы же его подпалили. Все целы?

– А я следил? – голос стал недовольным. Широкие, выцветшие брови нахмурились. – Наверное. Что им будет?

Я слушала их, таких серьезных, таких взрослых, таких смелых – как мне казалось – и не знала, куда себя деть. Тут Лёвка заметил меня. Или как будто заметил. Но посмотрел с новым интересом:

– Ну как, Ксюх? Не струсила?

Пацан ответил за меня:

– Ксюха храбрая.

Мне стало то ли жарко, то ли холодно, то ли сразу жарко и холодно. Внутри хлынуло столько горячей нежности и благодарности, что я чуть ими не захлебнулась.

Лёвка улыбнулся.

***

Ваня ласково смотрит куда-то далеко-далеко, в сизую сырь.

– Ты когда-нибудь думала о том, чтобы делала за день до смерти?

– Думала. И даже писала список три года назад.

Говорит он тоже туда – в прохладное небесное нутро.

– И как?

– За три года успела из этого списка сделать все, кроме одного пункта.

Тут Ваня оборачивается и смотрит на меня. Я впервые замечаю, какое у него поэтичное красивое лицо. Глаза – цвет в цвет сумеречной сыри.

Взгляд мягок и тёпел.

– Какого?

– Умереть.

Он улыбается. Улыбается Ваня тоже ласково, тепло.

– Не спеши. Успеешь еще.

Я боюсь задавать ему такой же вопрос. Поэтому улыбаюсь в ответ, пытаясь перенять улыбку – изгиб в изгиб.

Холодная. И губы мои – холодные и сухие.

Эх, Ваня. Ванечка. Ванюша.

Вот бы нам никогда не успеть.

***

Огороды бурлили под землей живым соком, обрастали толстой ботвой и казались сверху большими ворсистыми коврами.

Сверху – это с крыши.

Мы пошли не к домам, а к клубу и проторчали там до вечера. Поговорили, поразмышляли, горячо поспорили ни о чем с философской серьезностью, пацанячьей горячностью и громкими аргументами; поорали песен и проделали еще тысячу пустячных вещей, прежде чем оказаться на крыше клуба.

Идея появлялась неравномерно и пятнисто. Сначала я вспомнила, как шуганул нас Эпидемия, через десять минут Лёвка швырнул на крышу какой-то камень, а еще через час Ванька с ужасом в глазах вспоминал историю, как он сиганул с крыши какого-то сарая, наступив на осиное гнездо под шифером.

Лёвка спросил, неужели не было лестницы. Ванька сказал, что была и что забирался он по ней, но сбегать от жгучих осиных укусов было быстрее без нее. Я опять вспомнила случай с Эпидемией и клубом. Здесь все сошлось.