Теплый берег

И опять посмотрел в ее усатое лицо.

Тут случилось странное. Две очень похожие, жирные, сытые, усатые кошки важно и неодобрительно глядели друг на друга.

Мама Аля засмеялась:

— Ипполит Васильевич! Как вы умеете входить в образ!

Ага, значит, это называется «входить в образ», когда артист превращается в кого-нибудь, например в Дон Кихота или просто в кошку.

Полудин отошел от окна. Он уже забыл о кошке, но Лесь глядел на него во все глаза. Он был твердо убежден, что Полудин, как влез в образ, так из него больше и не вылез. Большая кошка на двух мягких лапах, с усами, которых нет, но которые как будто есть, плавно двигалась по комнате, прищуренными глазами разглядывая стены, и потолки, и новый сервант — мамы Алину гордость. И маму Алю.

— Недуррр-р-рно, недуррр-р-но, — похваливал он.

А Лесю слышалось: «Фыррр-р… Мыррр-р…»

— У нас город курортный, на летний сезон все жильцов пускают, — говорила мама Аля. — А я не пускаю, как-нибудь перебьюсь.

— Значит, я первый? — довольно промурлыкала большая кошка.

Мама Аля замахала руками:

— Разве вы жилец? Вы гость дорогой…

Ах, как долго Полудин не вылезал из образа! Он, наверно, просто забыл. Лесь охотно крикнул бы «брысь!». Но ему не пять лет, как Димке, он мужчина в доме и рабочий человек, он не может себе позволить кричать «брысь!».

Кошка! Мало ли что может влезть в голову? Казалось же ему раньше, что сам Дон Кихот, а не Полудин расхаживал по скрипучим половицам их старой квартиры, что Дон Кихот решал у них за столом кроссворды и пил чай. Куда-то делся Дон Кихот. Иногда только голос напоминает. А вот сейчас мурлычет большая кошка: «Фыррр, мыррр…»

— Полюбуйтесь на него, — сказала мама Аля. — Что он вытворяет со своими губами! Перестань, Лесь!

— Экспериментирует, — улыбнулся Полудин.

«Фррр-мыррр…»

Полудин поселился у них в новой квартире, в маленькой комнате, среди мамы Алиных белоснежных занавесок, кружевных накидок и коробочек с узорами из ракушек.

Не очень-то он похож на больного. Он гладкий, бело-розовый, как зефир из коробки. Может быть, мама Аля его уже вылечила? Она заботится о нем. Посылает Леся в магазин. Из целого бидона молока, который оттягивает Лесю руку, получается маленький творожный шарик, творог домашнего приготовления очень полезен для таланта.

Однажды поздним вечером, когда Полудин выступал в военном санатории (за ним даже черную «Волгу» прислали) и считалось, что Лесь уже спит (а он лежал на своей раскладушке и смотрел на звезды), мама Аля и Анна Петровна сидели на балконе.

— Анна Петровна, не выручите? Мне пятерку не одолжите до получки?

Анна Петровна вздохнула. Ответила негромко, чтоб не разбудить Леся:

— Удивляюсь я на тебя, Алевтина. Сколько я тебе хороших квартирантов находила. Женщину с девочкой, старушку чистенькую. Они приехали нашим воздухом, нашим солнышком лечиться, санаториев на всех не хватает, ты бы их выручила, приютила. И тебе бы плата шла за комнату. Ребятам своим что-нибудь справила бы к зиме. Так нет, их не взяла! А этого! За бесплатно, за здорово живешь!

— Он не квартирант, он друг, одинокий, больной, — сказала мама Аля. — Не надо, не будем говорить.

— Да как же не будем? Будем! — вдруг распалилась Анна Петровна. — У тебя дети, жизнь твоя нелегкая. И вдруг, нате вам: явился не запылился! Взяла себе на шею обузу, кормишь, поишь, обихаживаешь!

Неузнаваемым, вздрагивающим голосом ответила мама Аля:

— А может, я наконец человека встретила. Свое счастье нашла…

Она не сказала про театр, но Лесь и сам понял: счастье — это про театр.

— Нашла! — повторила Анна Петровна с горечью. — Копала-копала мышка и выкопала кошку.

Вспомнил, как две усатые, гладкие кошки глядели друг на друга… Тебе виднее, Алевтина, — угрожающим шепотом говорила Анна Петровна, — только опять не ошибись. На мой взгляд, тут не счастье, а наоборот, несчастье. Разве он тебя жалеет? А детей твоих? Разве он им отцом будет?

Лесь чуть было не подскочил: каким отцом? Почему отцом? Еще чего! Он сжал кулаки под одеялом, сердце его стучало сильно. Вдруг мама Аля услышит его удары?

Не услышала. Она сказала:

— Пусть никто не вмешивается в мою жизнь. Он замечательный человек, он обещал помочь. Артисткой стану.

Пусть я буду носить молоко. Пусть мы всегда будем есть суп с клецками. Пусть у моего стола выдернуты ноги. Мы пока потерпим…

Заскрипел стул, Анна Петровна заерзала:

— Очнись, Алевтина, на артистов вон сколько лет учатся!

Мамин голос зазвенел, слова ее стали наскакивать друга на дружку, она волновалась:

— А бывает, что и без институтов принимают. Знаете, сколько артистов из самодеятельности в театр взяли? Ипполит Васильевич обещал похлопотать. Просто некогда ему сейчас, устает от концертов и болен… Вот поправится…

— А там в санаторий уйдет. Тоже некогда будет.

— Никуда он от нас не уйдет. Никуда! — твердо сказала мама Аля. — Он нас любит.

Анна Петровна в сердцах двинула стулом, встала. Ее тень, откинутая луной, легла на стену над Лесем.

— Себя он любит, а не тебя! Никогда на тебе не женится, не жди. Одинокий! У него дома, наверно, жена сидит в серьгах и пацанчик уже с бородой бегает.