Теплые вещи

– А изнуренная ученица делала уроки и, может, тоже имеет право, понятно? – дерзко ответила сестра.

Воспользовавшись моментом, Бушка вопросительно оглянулась и попыталась незаметно улизнуть из комнаты. Через полминуты проклятая песня вместе с топаньем кончилась, игла ерзанула по винилу и стало тихо.

Умывшись и переодевшись, я собирался идти на кухню, как вдруг, глянув в темное окно, увидел башню. Ну, может, не башню – башенку. Башня чернела на крыше соседнего дома. Строгая, восьмигранная, пустая... Не так уж далеко от моего окна. Конечно, я видел ее и раньше, но не придавал никакого значения и не думал, что это вот именно башня, причем самая настоящая.

Было слышно, как в окна ломится ветер. Стекла мелко подрагивали.

Поев, я вернулся к себе в комнату, выключил свет, встал за портьеру к балконной двери и долго всматривался в мрачные контуры башни, примеряя ее на себя. Окна башни выходили на все стороны света, из нее можно было видеть восходы и закаты, да и вообще все, что происходит вокруг. Может, оттуда видны даже первые горы, начинающиеся за городом... Внутри, должно быть, ненамного меньше места, чем в моей комнате. Во всяком случае, там можно рисовать... Точно! Там можно сделать мастерскую, мою мастерскую. Договориться с жэком, и... Не в подвале, не на задворках – над городом! Быть одному, вдали от всех, часами всматриваться вдаль. Не ждать никого, просто любоваться уходящими в бесконечность перспективами. Наблюдать за туманом, глядеть за горизонт.

Глядеть за горизонт была любимая игра воображения. С год назад Вялкин научил меня делать выкраски. На маленькую, размером чуть больше автобусного билета полоску наносилась с одной стороны нужная краска, а с другой – цинковые белила, они встречались посередине картонки и плавно переходили друг в друга. У меня было уже около сорока таких выкрасок. На них было хорошо видно, чем отличаются друг от друга волконскоит, разные охры, земли, кадмии и кобальты, чего можно ждать от краски в разбеле. Вид краски, озаренной белизною, действовал завораживающе: это был рассвет в никому не известных заповедных странах, так что каждая выкраска уже была крохотной картиной.

Со временем я стал нарушать порядок: вместо белил на картонках стали появляться то стронциановая желтая, то титановая зеленая, то светлые кадмии. Переход от краски к краске я тоже делал не всегда ровный, менял направление мазков или просто резко чиркал кистью по поверхности. Вот так и выходило, что на картонке был виден какой-то горизонт. Что это был за горизонт, что было за ним? Я так погружался в эти мысли, что забывал обо всех делах. Кстати, совсем не обязательно было смотреть на выкраски: любое сочетание двух цветов или тонов вело к тому же – перед глазами открывался уходящий вдаль пустынный пейзаж.

Перед тем как лечь в постель, я отдернул штору, выключил свет и несколько минут смотрел через окно на мою башенку, уже почти слившуюся с холодным ночным небом. Закрывая глаза, я представил, как поднимаюсь туда по винтовой лестнице, высоко держа красный китайский фонарик, издалека похожий на огненную ягоду. Сквозь сон было слышно начало дождя.

* * *

Утром асфальт чернел вздрагивающей водой. Опавшие рябые листья блестели, точно рыбки. Меня разбудил отец, который успел побегать трусцой по парку, отстоять очередь в молочном и отоварить талоны на масло.

Хотя я пришел во Дворец вовремя, мне не удалось оказаться в мастерской раньше Николая Демьяныча. Жаль, было бы эффектно: вчера ушел последним, сегодня явился ни свет ни заря, а то и вовсе не уходил. Мы отправились на сцену, главный зажег дежурки, а я пыхтя вытащил из кармана транспарант:

«ПРИВЕТ УЧАСТНИКАМ

XYII РАЙОННОЙ ПАРТИЙНОЙ КОНФЕРЕНЦИИ!»

Николай Демьяныч посмотрел на кумач. Потом спустился в зал, дошел до поперечного прохода, долго смотрел на мой труд издалека, щурился и наклонял голову.

– Ну что, Николай Демьяныч? – не выдержал я (по залу полетело гулкое эхо).

– По-хорошему надо бы заново писать, – задумчиво ответил Николай Демьяныч, поднявшись на сцену. – Хотя издалека вроде и ничего.

– Может, лоскуток опять нашить? – предложил я – Я напишу новые циферки.

– Уже крепить надо, к обеду придут проверять, – голос у него был расстроенный.

– Николай Демьяныч...

– Мокеичу бы показать... Или Свежинской... – (Свежинская была директором Дворца.)

Я поежился... Мокееву никогда ничего не нравится, а директриса сразу поймет, какой из меня оформитель... Главхуд велел подождать и пошел куда-то звонить. Я остался на сцене. Какими прекрасными и строгими казались все буквы на транспаранте, кроме моих! Мероприятие было важное, у Дворца могли быть неприятности... Потом опять же отец... Что за дела! Быть знаменитым некрасиво!

Я стоял на сцене великолепного дворца и чувствовал себя единственной фальшивой нотой в торжественной симфонии тайгульского порядка.