Теплые вещи

Идя к автобусу по раскисшей хлюпающей дорожке, я с огорчением убедился, что под ногтями – краска, на манжете – жесткий след обойного клея и вообще я не в форме. Было бы хорошо заехать к бабушке, принять душ, переодеться в свежее. Но вдруг Санька позвонит, а меня не застанет? Три дня, всего три дня, один из них и так почти пропал.

В метро в светящейся будочке, сплошь обклеенной театральными билетами и афишками, я купил на завтра два билета в Большой зал консерватории. Держа две полоски бумаги с ровными рядами букв и цифр, я немного пришел в себя: хотя бы два часа из будущего предсказуемы и спокойны.

В семь часов я был у Татьяны. Таня, в отличие от меня, была при параде. На ней был свитер с изображением морских волн и скачущих между ними на равном расстоянии исландских селедок. На кухонном столе белел куб картонки с тортом «Прага», бравурно закипал пунцовый чайник.

– Ты все – дитя добра и света. Ты все – свободы торжество, – сказал я поощрительно.

– К любым чертям с матерями катись, – возразила Танька.

– Любить иных – тяжелый крест. А ты прекрасна без извилин.

– Полежал бы ты лучше в гробу, молодой человек.

– Не такой уж горький я пропойца, чтоб тебя не видя умереть.

– А видя?

– Видя – пожалуйста.

Жалко, что Санька не слышит этих препирательств. Элитная перепалка – наш конек.

– Сколько мы еще будем не есть приобретенный мной торт?

– Хотел бы я это знать. Слушай, извини за прямоту, конечно. .. А можно я у тебя душ приму?

Я стоял под прядями горячей воды, поворачиваясь со скоростью минутной стрелки, чтобы ни одна моя часть не осталась в стороне от благодати. Душ похож на перемирие. Самые тревожные мысли отступают, когда на тебя с праздничным шумом падает чистая нагретая вода. Выйдя в прохладу коридора, я узнал, что Саня уже позвонила и едет к нам на такси. Нервничая, я все время возвращался в ванную и поправлял волосы. Таня смотрела на меня с интересом.

– Она тебе понравится, вот увидишь, – сказал я.

– Да это не так уж важно. Я ж в свекрови не напрашиваюсь.

И опять, опять показалось мне: что-то не так. Какой-то голос делается у Татьяны... Что ей не понравилось? Вообще-то Танюха – свой парень, я сто раз забывал чувство меры, но она ничего, не обижалась. Показалось.

Примерно через полчаса в глубине прихожей прокуковала стеклянная кукушка электрического звонка, и мы пошли к двери. Таня иронически пропустила меня вперед, и совершенно напрасно, потому что за дверью стоял, улыбаясь, Марат Урбанский, Танин однокурсник, филолог, бровастый усач, переносчик западной заразы со шведского, финского, норвежского... Урбанский шагнул в прихожую и голосом, более подходящим для командующего на плацу, провозгласил:

– Люди доброй воли! Засвидетельствуйте свое восхищение! Я стихи сочинил политические, но при этом лояльные к советской власти.

– Марат! Ты чего? Чего ты? – растерянно запричитала Таня. – Ты по телефону не мог свои стихи прочитать?

– Не мог! Я должен был видеть восторг на лицах простых людей. Мне нужно признание.

– Во дает!

– Таня! – встрял я. – Пусть он прочитает. Может, они короткие.

– Короче не бывает, – обрадовался Урбанский.

– Ну, читай, дурило.

– Пожалуйста!

Марат повесил на плечики дубленку, встрепенулся усами, вскинулся бровями, сверкнул очами и сказал:

Съело НАТО
кусок говна-то?

И торжествующе полез обнимать нас с Таней.

– Ну ты и идиот! – отозвалась Танька, высвобождаясь из усатых объятий. – Все?

– Все.

– Тогда до свидания.

– Как это «до свидания»? А это у вас торт стоит на столе?

– Торт, да не про тебя.

– Сейчас впаду в норвежский синдром прямо под вешалкой.

Но не успел Урбанский впасть в предсказанный синдром, как электрокукушка прокуковала снова. На этот раз за дверями оказалась Санька. Улыбающаяся, раскрасневшаяся с холода, с двумя огромными чемоданами на колесиках.

Сумятица в маленькой прихожей, несвязанные реплики, похожие на настройку инструментов перед началом концерта. Потом мы сидели на кухоньке, пили чай с тортом (торт ели только мы с Урбанским) и беседовали оживленно, но, пожалуй, несколько светски. По-другому быть не могло: три человека из четырех впервые видели друг друга. Разумеется, никак невозможно было говорить о Коле, об Олеге, о разводе, о планах на будущее. Говорили о Дудинке, о «Машине времени», о Норвегии, о Бродском и Искандере, а я всматривался в Саньку и искал глазами случившиеся с ней перемены. Не было никаких перемен. Но узнавание походило на пробуждение. Я узнавал – и словно впервые видел ее. А она, точно чувствуя, что происходит со мной, улыбалась смущенно и нежно. Казалось, что в обычном течении беседы за столом образуются медленные невидимые заводи, вкрапления вечности, когда мы с Саней встречались глазами и беседовали поверх слов и обстоятельств.

– Господа офицеры! Пожалуйте в казармы! – сказала, наконец, Таня, убирая чашки со стола в раковину. – Барышням пора баиньки.

– Позвольте сопровождать вас в обьятья Морфея, – галантно предложил Урбанский.

– Сами не заблудятся, не маленькие, – одернул я его. – Пошли!

– Как знать... – задумчиво произнесла Санька. – Я ведь первый раз в Москве.