Теплые острова в холодном море

Каменная дорога привела их на низкий травянистый берег, где почти не было лесов, но много лугов и пастбищ, а в километре, за березовой рощицей, стояли на небольшом расстоянии друг от друга два громадных разоренных дома, по всей видимости, предназначенных для тех, кто пас на острове скот. Но, такие красивые снаружи, внутри эти дома мальчику не понравились. Все было загажено и разорено, и только паркетные полы сохраняли представление о былом богатстве постройки и ее заказчика. В одном из них уцелели большие комнаты с решетками на окнах и двери с глазками и вырезанными окошками, и Сережа догадался, что этот дом — тюрьма.

— Я знаю, здесь плохих людей держали, — объявил он громко.

— В этой тюрьме были очень хорошие люди, — сказал папа, помедлив, чужим, неприятным голосом.

— Разве хорошие люди могут быть в тюрьме? — рассудительно возразил мальчик.

Взрослые переглянулись, но ничего не ответили. Молчаливые и хмурые, они бродили по дому, заглядывали в камеры, давно уже пустовавшие, но в одной, по-видимому, до сих пор останавливались летом косцы, там стояли железные кровати и стол, пол был уставлен пустыми бутылками и консервными банками и окно закрыто рваным полиэтиленом, потом вышли на улицу, где было так хорошо после этих страшных комнат: светило чистое северное солнце, застыли над головой облака, тянуло теплым ветром, сквозь зелень листвы и нежность хвои проглядывало пронзительно-синее, текущее море и отчетливо видна была граница между водой и небом.

— А когда мы пойдем искать оленей? — спросил Сережа нетерпеливо.

— В другой раз, — рассеянно отозвался папа.

— Но вы же обещали! — голос у мальчика задрожал, глазам стало горячо, и он сделался похожим на свою вспыльчивую и прекрасную во гневе маму, так что Макаров невольно подивился этому сходству.

— Знаешь, малыш, оленей очень трудно найти, — стал виновато объяснять Илья. — Они же дикие. Их можно увидеть, если только очень повезет.

— Зачем же вы тогда… — Сережа недоговорил, обиженно опустил голову и отошел в сторону.

Недовольные друг другом, трое скупо перекусили на берегу моря, посидели на старом, полуразрушенном причале над водой и двинулись обратно через дамбу и лес.

Маленький путник еле шел и то и дело принимался хныкать, тогда папа его ругал, грозился отправить домой к маме, и хотя Сережа хорошо понимал всю бессмысленность этой угрозы, на время замолкал. На летном поле возле поселка не осталось ни одного самолетика, последние километры давались тяжело и уставшим, охрипшим мужчинам, гудели ноги, и лень было отпускать шуточки по поводу подобранного в лесу рюкзака с бесполезными бродниками. Иногда между идущими завязывался и снова затухал вялый разговор, медленно смеркалось, в спину светила луна, и три фигуры отбрасывали длинные прямые тени, становилось холодно, и было беспокойно на душе оттого, что они оставили на весь день лагерь без призора и туда мог зайти чужой человек.

Но на стоянке было тихо. Аккуратная фиолетовая шатровая палатка стояла одна среди сосен, рядом чернело кострище, укрытые пленкой, лежали нетронутые продукты, чисто вымытые тарелки, котелки, бутылки с пресной водой и кучка сухих дров на растопку. Все было покойным и мирным, разумно организованным и продуманным; они скоро развели костер, разогрели вчерашнюю, за сутки настоявшуюся и необыкновенно вкусную уху, подобрели, размякли, а потом подкинули еще дров и, лежа возле огня, пили чай, таращились на луну, которая заливала весь берег, подсвечивала и двигала воду, и так же страстно, как днем на дороге о политике, спорили, полная она или нет.

Сережа давно уснул, в этот вечер он не капризничал и не просился подольше побыть у костра, не говорил, что ему страшно оставаться одному в палатке, а двое сидели очень долго, вспоминали прошлые походы, друзей, которые все реже и реже с ними ходили и занимались более важными и серьезными делами; не злоупотребляя, как накануне, пили за их здоровье и успехи, подкидывали в костер новые дрова, обнаружили звонкое эхо на том берегу залива и, словно дети, его дразнили. Павел жалел, что многое упустил и не увидел в молодости и вместо того, чтобы начать ездить с не знающим возраста, ничем не обремененным, по-юношески бескомпромиссным и ревностным Поддубным, уже тогда был примерным и чересчур послушным студентом, общественником и даже старостой группы, ходил на все лекции, готовился к семинарам, конспектировал ученые книги, рано женился, поступил в аспирантуру и защитил диссертацию, что ему вовсе не пригодилось в дальнейшем, а пришлось заниматься совершенно другими, неинтересными, хотя и достаточно прибыльными вещами, и вообще в его жизни странно поменялись юность и зрелость.