Теплоход "Иосиф Бродский"

— Не усматривайте, мои родные, дурной знак в полученном предсказании. Напротив, по закону инверсии, любое преждевременное упоминание смерти — есть заговаривание смерти, выкликание ее бессильной тени, отвлечение ее от субъекта. Так что, любезный господин Куприянов, этим посланием вы обезопасили себя от козней врагов, которые, увы, все еще присутствуют среди нас и желают вам зла, — с этими словами ведьма метнула ненавидящий взгляд в сторону Есаула, и тот заметил, как задымился край гардины.

— Господа, кто еще желает говорить с поэтом на языке птиц и камней? Кто рискнет распознать в гуле ветра и звоне ручья весть о грядущем? — Толстова-Кац приглашала к столу гостей, заманивая их колыханием рук, переливами золота и бриллиантов. — Может быть, вы, прелестная Луиза? Или вы, мужественный любвеобильный Франц?

— Мы оба знаем, что нас ждет сегодня ночью в каюте, — откликнулась Луиза Кипчак. — А дальше нет смысла загадывать.

— Ты не забыла попросить прислугу, чтобы нам сменили сломанную кровать? — озабоченно спросил Малютка.

— Можете представить, каково мне приходится? — пожаловалась Луиза гостям.

— Госпожа Толстова-Кац, — раздался ехидный, насмешливый голосок, напоминавший хихиканье Жва-нецкого. — А что бы вам самой не попытать судьбу? Духи к вам благосклонны. Ответ, который вы получите, будет произнесен не на языке*птиц и камней. Мы сможем узнать, как провидит ваше будущее великий поэт.

— Я как раз хотела обратиться к духам за пророчеством, хотя волшебники знают все о себе наперед. Но чтобы вселить в вас мужество, приобщить ваши робкие души к вечному, я готова послать запрос, — надменно ответила чаровница, и сова грозно щелкнула клювом, заставляя умолкнуть насмешника.

Есаул сострадал поэту, над которым чинилось глумление. Алмазный стих, добытый в каменоломнях непознанного, извлекался на потеху толпы. Его щупали жадные руки, облизывали липкие языки. Сокровища, место которым было в ризницах великой империи, расхватывала тупая толпа, валяла в грязи и помоях. Он чувствовал страдание поэта, любил его, звал в соратники. Оба они, поэт и солдат, были нужны друг другу.

— Итак, — «что день грядущий мне готовит»? — Толстова-Кац положила перед собой книгу, исколотую в предшествующих опытах. Из вороха булавок выбрала ту, что была украшена крупным зерном аметиста.

Сверкая очами, с безжалостной улыбкой, вонзила сталь. Из рамы донесся вопль столь истошный, что казалось — этим воплем душа навсегда покидает рай и погружается в вечную тьму. Из переплета выступили рубиновые капли. Страница, которую раскрыла ведьма, была пропитана кровью. Острие остановилось в стихе, который она стала читать нараспев:

…Ты та же, какой была.
От судьбы, от жилья
После тебя — зола,
Тусклые уголья,
Холод, рассвет, снежок,
Пляска замерзших розг.
И цак сплошной ожог —
Не удержавший мозг…

Мгновение колдунья молчала. С ней происходили преображения. Она превратилась в Венеру Милосскую с обрубленными руками, поразительной красоты и неги. Затем — в скифскую бабу с приплюснутой башкой, уродливыми бедрами и вислым каменным задом. В девушку с веслом, что когда-то украшала Парк культуры и отдыха имени Горького. В золотую буддийскую танцовщицу с трепещущими крылышками у пяток. В скульптуру Майоля с громадными ягодицам, пухлым животом, на который наваливались гипертрофированные груди с уродливыми сосками. В статую Свободы с пылающим факелом. И наконец, снова в Толстову-Кац, рыхлую, разбухшую, в намокших материях, из которых сочилась несвежая жидкость.

— Не лги, жид проклятый!.. — крикнула она, показывая кулак дымящейся раме. — Ты всегда меня ненавидел!.. Не верю твоему предсказанию!.. Явись сюда сам и разъясни, от каких таких розг я должна умереть?

Ее сквернословия были ужасны. Гостей обуял страх. Шляпа Боярского вместе с принадлежащей ей головой оказалась под креслом. Усы Михалкова подметали пыль в дальнем углу кают-компании. Лысинка Жва-нецкого, покрытая испариной, силилась спрятаться под подолом Луизы Кипчак. Кутюрье Словозайцев нервно хохотал, хотя ни одна из манекенщиц не рискнула в эту ужасную минуту щекотать его ребра. Все ждали, чем кончится приступ бешенства, обуявший Толстову-Кац.

Колдунья между тем принялась ворожить. Извлекла табакерку, где хранился порошок растертой в труху саламандры. Кинула на стол колоду игральных карт, рассыпав ворох валетов, тузов и дам. Пересадила сову на другое плечо, отчего недовольная птица зашипела и выпустила из-под хвоста ядовитый шмоток.

— Явись тотчас пред моими очами, мерзкий клеветник и обманщик!.. Заклинаю тебя духом Астарты и именем Гекаты!.. Понуждаю тебя кровью стотельчих жертв, что приносили в Вавилоне богам Евфрата и Тигра!.. — Метнула в свечу прах саламандры, наполнивший кают-компанию бенгальским блеском.

Из дымной рамы вдруг просунулся молодой иудей, с черной бородой, жгучими очами, облаченный в дорогие одежды, с золотым амулетом на шее в виде рогатого овна.