Темный инстинкт

— Чуткий аж жуть этот Пятаков, — ухмыльнулся Сидоров. — Как трава растет, слышит. И реагирует не всегда адекватно, как Наталья Алексеевна скажет. Его соседи из коммуналки выперли. Житья никому не давал: сказать ничего нельзя было — все стрелки на себя переводил. И чуть что — в драку. Мы с участковым его сюда эвакуировали.

Так он, подлюга, чуть палец мне не отхватил. Кусается как пиранья. А по пути все переговоры по рации патрулей слушал и комментировал. У нас прямо уши завяли, как маргаритки.

Кравченко оглянулся на двери палаты:

— И сколько же у вас таких?

— Пятнадцать человек, раньше было больше. Теперь наши возможности этим и ограничиваются, — ответила Наталья Алексеевна.

— И женщины есть?

— Нет, только мужчины.

— А персонал у вас исключительно женский?

— Девочки мои прекрасно со всем справляются.

— И не боятся? Не жутко им тут жить в лесу с шизиками? Ведь глушь, придушат, извините, и поминай как звали.

— Это люди, Вадим, — Наталья Алексеевна поправила очки. — Здесь никто этого не забывает. Никогда. И они это чувствуют. Многие сюда сами пришли, им здесь хорошо, лучше, чем там. — Она посмотрела на окна, залитые солнечным светом.

— Ну, не знаю. — Кравченко ухмыльнулся. — Мне б золотом платили — я б тут работать не смог. А жить…

— Отец мой был психиатром, дед тоже. Это наследственное в нашем роду. Я привыкла. Да и для научной работы условия здесь просто идеальные. Хотя по части зарплаты…

— Наталья Алексеевна диссертацию защитила. — Сидоров хвастался так, словно это он стал светилом психиатрии. — Глядишь, и докторская не за горами уже.

— Вот мой кабинет, прошу. — Она открыла ключом белую дверь.

В кабинете она извлекла из шкафа пухлую папку и положила ее на стол перед собой.

— Я внимательно ознакомилась с материалами, Александр Иванович, которые вы привезли мне в прошлый раз. — Голосок ее звенел официальным холодком, а глаза — что твой малахит — так и влеклись к Сидорову, расположившемуся на кушетке напротив.

Кравченко ощутил себя тут явно лишним, но лишь крепче угнездился на клеенчатом стуле сбоку от очаровательницы. "Всюду жизнь, — мысль мелькнула сентиментальная и добрая, а следующая земная, греховная:

— И где ж это он с ней в прошлый раз?"

— Ну и что ты мне о Пустовалове Юрии Петровиче можешь теперь сказать, Наталья Алексеевна? — Сидоров скрестил на выпуклой груди руки. Его темные глаза ласкали (а точнее, раздевали) милого медика.

— Из представленного можно извлечь не так уж и много. Наше первое предположение о владеющей этим больным некой бредовой идее…

— Бредовой? — Сидоров нахмурился. — Что-то я позабыл, напомните.

— Я говорила в прошлый раз тебе.., вам… — она порозовела, — что бредовые идеи — это суть ошибочные суждения, вытекающие из болезненного состояния пациента и не поддающиеся коррекции.

Сидоров кивал, а сам посматривал на кушетку и чему-то улыбался.

— Все, вспомнил! Ну.., и что же?

— Насколько я уяснила из материалов комплексной судебно-психиатрической экспертизы, проведенной Юрию Пустовалову в августе 1996 года, целый ряд специалистов действительно выявили у него наличие устойчивого ипохондрического бреда. Если говорить кратко, бред этот базируется на самовнушении Пустоваловым себе мысли о том, что он неизлечимо болен. Отчасти эта идея объективно подтверждается болезненным состоянием пациента.

Ему кажется, что он должен скоро умереть от этого недуга.

И его постоянные слова — цитирую: «Мне жить осталось минуту. Я знаю, скоро червей кормить меня отправят» — прямое этому подтверждение.

— А почему он тогда на людей с топором кидается? — не выдержал Кравченко. — Если мнит себя умирающим?

— Видите ли, в подобном состоянии больные ведут себя двояко. Одни подчиняются идее — ложатся на кровать, перестают двигаться, есть, следить за собой. Другие, напротив, бунтуют, — Наталья Алексеевна сняла очки. — Бунт вызывает присущая живому организму жажда жизни.

Больной Пустовалов убежден, что умрет. Но умирать-то он не хочет! Вот в чем дело. Все внутри его протестует против воображаемого приговора судьбы.

Далее, в том реактивном состоянии, в котором он в настоящее время находится, любое, я подчеркиваю, любое, даже самое незначительное ущемление его свободы для него нетерпимо. Я читала выкладку из материалов уголовного дела. Он набросился на соседа по лестничной площадке с топором, после того как тот в грубой форме приказал ему освободить место у входной двери, где у Пустовалова лежали старые вещи, — сосед хотел поставить туда мешок с картошкой. Пустовалов нанес ему три удара топором, повредил руки, лицо, черепную травму причинил. Хорошо, вмешались соседи, иначе было бы убийство.

Второе нападение Пустовалов совершил уже в больнице, где проходил принудительное лечение. Там он убил лечащего врача. То есть человека, по его мнению, несущего непосредственную ответственность за ограничение его, Пустовалова, личной свободы. Первый удар — опять-таки в лицо — врач получил крышкой металлического мусорного бачка. Следующий удар был нанесен в висок. Нынешний побег Пустовалова из больницы — прямое стремление к свободе, которой его лишили, и…