Темный инстинкт

Я думаю, вот для чего. Во-первых, в той дикой спешке, в которой он приканчивал аккомпаниаторшу, когда речь шла о считанных секундах, он не мог гарантировать того, что на его одежду после убийства не попала бы кровь жертвы. А в этом случае порез стал бы хоть призрачным, но все же объяснением происхождения пятен. Ему повезло — убил он чисто, словно опытный мясник, и следов крови на нем экспертиза не выявила. Я думаю, он тщательно осмотрел себя в зеркало в холле, перед тем как переступить порог музыкального зала. Но оставалась еще одна вещь: убить человека и через пять минут после этого оказаться в комнате, полной народу, и при этом всеми силами делать вид, что ничего с тобой не произошло, все идет как обычно, — задача сложнейшая. Корсаков, видимо, просто не надеялся на свои нервы — а вдруг сдадут? Ведь, собственно, смерти аккомпаниаторши он не желал, все произошло спонтанно, вынужденно, и он не был готов к такому поступку. Это убийство совершенно не вписывалось в схему взлелеянной им мстительной ненависти, а поэтому… Поэтому ему был просто необходим какой-то запасной ход для отвода глаз, если нервы его подведут. В таком случае боль стала бы лучшим лекарством. Кроме того, бритва оказалась и великолепным отвлекающим маневром. Вспомните, ведь из всех событий того дня особенно ярко запечатлелся в памяти именно эпизод с бритвой — опять же мелодраматический, нелепый, кровавый, точно пародировавший прежнее поведение Корсакова. И никто уже не мог сосредоточиться на чем-то ином, вспомнить — кто входил, кто выходил из музыкального зала… Трюк с бритвой затмил все. К роялю тогда Корсаков сел бы в любом случае — стал бы играть и разыграл фарс с бритвой и порезом. Но ему опять-таки повезло: Новлянский попросил его об этом.

Это снова произошло как бы по подсказке судьбы. И наши подозрения направились по ложному следу. Мы считали, что бритва была положена между клавишами до того, как Корсаков сел к роялю, и предназначалась Марине Ивановне. А Корсаков проделал это, непосредственно когда сел играть. Он же пианист, у него пальцы как у фокусника — тренированные, гибкие. Ему ничего не стоило спрятать между пальцев лезвие и опустить его в щель между клавишами. — Мещерский помолчал. — Все эти разрозненные детали, ребята, — крашеные волосы, бритва, его истеричность, фатализм, пристрастие к мелодраматическим выходкам и при этом поразительная жестокость и хладнокровие, страстное упорство в достижении цели, наконец, эта его слепая ненависть, — все это составляющие элементы этой противоречивой и трагической натуры. Образно говоря, Корсаков постоянно ранил себя о разбитые им же самим стекла. Но вообще-то, что для него была физическая боль в сравнении с той болью, что изводила его душу?

— Не впадай в патетический тон, — вздохнул Кравченко. — Я ж просил тебя, Серега.

— Я не впадаю. Я просто хочу его понять — и понимаю.., вроде бы. Я не знаю, что делал бы на его месте сам, если бы все ЭТО, весь этот ужас с инцестом, выпало бы на мою долю.

Сидоров на это замечание только брезгливо передернул плечами.

— Дальше давай, — подстегнул он. — Заканчивай историю, но сначала…

Они снова выпили по сто, потом еще по сто.

— А до конца уже недолго. — Мещерскому стало жарко. Он скинул куртку, оставшись в одном свитере. — Второе убийство разрушило этот дом, эту семью почти до основания. Корсаков видел это: мир его матери тоже обратился в ничто, как и его собственный. И он понял, что почти уже добился того, чего так жаждал. И вот тут он снова задумался, начал колебаться. Ненависть диктовала одно: убей, отомсти. Но ведь прежде их — убийцу и жертву, многое связывало: близость и… Нам трудно это понять, что тогда происходило в его душе, что он чувствовал. Мать… женщина, с которой он спал.., которую любил.., которая и его тоже любила, пусть по-своему — жестоко, пусть не как сына, а… В общем, я никогда не думал, что нашему сверстнику придется пройти через такое.

— Эдип, — Кравченко выдал это без малейшей иронии, — Эдип-одиночка…

— Я думаю, что Корсаков не убил бы мать, несмотря на всю свою к ней ненависть, если бы только она не взяла себе новую игрушку — Егора Шипова, который так, по-моему, и не научился различать итальянских фашистов и римских легионеров, — продолжил Мещерский. — Когда он вошел к ней, к своей матери, ночью, он действовал уже не как оскорбленный сын-мститель, а как ревнивый любовник. Думаю, в этот момент он мало думал и о своей погибшей жене, и о ребенке, нет, в тот миг он убивал женщину, снова ему изменившую с другим. И с кем! Помните, он сказал, что, когда услышал ее оклик «Егор!», все объяснения (а он ведь собирался открыть матери правду) показались ему бессмысленными. В который уж раз мать предала его. И он убил ее. Это страшный, но, наверное, самый логичный из всех его поступков.

— А скажи мне вот что, Серега, — Сидоров швырнул пустую бутылку в кусты. — По-твоему выходит, что несуществующий Эдип этого вашего композитора, ну Рихарда Штрауса, стал ключом к разгадке мотива убийства. И Корсаков сам дал тебе в руки этот ключ почти с самого начала.

— Да, сам.