Темный инстинкт

Мещерский воспринял поначалу всю эту погоню как нечто совершенно нелепое: ну зачем же он так напоследок? Это называется терять лицо. Мелко все это после того, что здесь свершилось. Не трагедия, а снова — фарс.

Только кравченковского «деррингера» не хватало и пальбы. Тот мифический Эдип никогда ни от кого не бегал, даже от судьбы. А этот…

Но внезапно ему вспомнилось перекошенное лицо Корсакова в тот миг, когда он хотел выключить запись «Шехеразады», и Мещерский похолодел.

— Боже, корабль разбился… — прошептал он. — Он…

Димка, он же, ребята, не удирает от нас… Он… Даже если ворота не откроются, он все равно… Корабль ведь разбился, и он тоже… Он же настоящий одержимый, вы же сами говорили!

Но он не угадал, снова ошибся в своих предположениях. (Боже, сколько этих самых ошибок было совершено за эти дни!) Когда они подъехали к воротам, то увидели, что «Хонда» стоит, уткнувшись в их створки передним бампером.

Корсаков не врезался на полной скорости (как это вообразилось впечатлительному Мещерскому) — не смог, духу не хватило. Просто аккуратно затормозил, когда охрана не открыла ворота. И теперь сидел, устало облокотившись на руль, созерцая возвышающуюся перед ним глухую стену.

Судьба снова распорядилась им так, как ей было угодно. А он снова ей подчинился.

Эпилог

Прошло четыре дня.

Три из них были сумасшедшими, четвертый спокойным. А вечером Кравченко и Мещерский покидали Сортавалу. Провожал их один Сидоров.

Перед дорожкой на посошок завернули в сосновый лесок на берегу озера, сели на нагретую солнцем палую хвою. Опер извлек из багажника две бутылки, банку консервированной ветчины и длинный черствый батон.

За эти три сумасшедших и один спокойный дня им так и не удалось поговорить о том, о чем все еще говорить хотелось. И вот теперь…

— Успеете отчалить, — заверил их Сидоров. — Последняя «кометка» без четверти восемь отваливает. А если опоздаете на нее, я к спасателям вас свезу. Мировые ребята, все мои кореша. У них катер и моторка. Пузырь поставим — до самого Питера с ветерком домчат. Ну, ребята, будем. За все хорошее — до дна.

За все хорошее…

— И все же мерзкое это дело, — Сидоров поморщился.

Толком было и не понять — то ли его замечание относится к водке местного разлива, то ли к тому, ради чего, собственно, и задержались они здесь в лесу, в пяти километрах от пристани.

— Только, ребята, не будем впадать в патетику, — сразу предупредил Кравченко. — А то нас все время на высокий стиль заносит: трагедия, эдипов комплекс, античность. Не по мне вся эта велеречивость. На факты надо смотреть, на одни голые факты. Но дело-то и вправду того.., тиной попахивает.

— А я теперь понял, отчего в древности Эдипа изгнали из Фив, — печально (и все же, несмотря на предупреждение, весьма патетично) изрек Мещерский. — Рядом с таким человеком трудно находиться. Душно как-то, тяжело, нечисто. Это почти чисто физическая брезгливость. Древние говорили — скверна.

— Корсаков в одиночке сидит? — полюбопытствовал Кравченко.

— Да. Его завтра забирают у нас. Дело-то Генеральная прокуратура к производству приняла, ну и его берут вместе с делом, — Сидоров махнул рукой. — Завтра приедут, и гуд-бай, в общем. С доказательствами, конечно, напряг, как всегда, но кое-что есть, и не одни только косвенные, а и прямые наскребли: нож. Да и чистосердечное его кое-что да значит.

— Корсаков действительно добровольно согласился показать, куда выбросил нож после убийства Шипова? — подозрительно осведомился Мещерский.

— А то! Сам. Лично мне на беседе признался. Я ж говорил: мое это дело, мне его и заканчивать. На стройплощадке гусейновской дачи в песок он его и закопал. Потом сам и раскопал на выходе при понятых. При видеокамере. Правда, особой оперативной смекалки мне для этих его откровений не понадобилось. Я ему просто предложил показать — а он согласился, — опер вздохнул. — Он вообще тихий какой-то стал, ко всему безучастный. Настоящий пофигист. Да.., чуть не лопухнулся я тогда с ним, в первый-то раз. Ведь в руках у меня был! Чуть-чуть бы поднажать на Диму, и… Хотя нет. Тогда еще вряд ли что-то путное у нас с ним вышло бы. Не созрел он еще для такого разговора: злости в нем было много, ненависти. А теперь… теперь наш Дима уже не тот.

Они помолчали, а потом опер продолжил:

— Жизнь-то у него не сахар, конечно, была, однако и не такая уж тяжелая. В общем, сносная жизнь для сироты.

Справки мы навели насчет детдома и вообще… Родился он в ноябре шестьдесят пятого, по документам уроженец Люберец — так в детдоме записали. Фамилию ему директорша детдома сама дала: просто буквы переставила в слове «Красково» — вот и получилось Корсаков. А отчество выбрала какое покрасивее — Антонович. Отца-то как его звали, теперь никогда, наверное, не узнать. Ну директорша и дала сама — от фонаря. Это ведь к ней он в Красково ездил, его там Майя Тихоновна возле дома и заметила. А он ее — нет.

Но об этом позже, все это вы лучше меня сейчас знаете.

А вот что вам пока неизвестно…