"И правда ведь оказалась — музыка Бизе столько всего напоминала Зверевой, что она просто ее избегала, не пела Кармен. Не пела… — размышлял Мещерский. — Интересно, а вот они с Андреем мечтали поставить «Дафну» Рихарда Штрауса. О чем же им обоим рассказывала эта вот музыка? Корсаков, помнится, говорил что-то об античном сюжете… Кончится все это, вернемся с Вадькой в Москву — обязательно пойду с Катей в Большой. Все равно на что — может, на Верди, может, на этого вот Штрауса Рихарда, о котором я ничегошеньки не знаю. Да, жаль, серость, бескультурье… А он ведь мне всегда теперь будет напоминать о том, что здесь с нами было… И жаль, что их семейный проект — Зверева и Шипов в Камерном театре, — накрылся. Корсаков так сожалел об этой «Дафне», говорил, что все надежды теперь возлагает на «Царя Эдипа».
Если эту оперу Штрауса там поставят — обязательно достану билеты и тоже обязательно пойдем на нее с Катей.
Потом видеозапись куплю. Будем слушать вечерами и вспоминать. Вспоминать все это…"
В дверях неслышно появилась Алиса. Мещерский смотрел на нее, и мысли его потекли уже в совершенно иное русло:
«Она совсем не похожа на Марину. Но ведь так и должно быть: она же не ее дочь…»
— Не беспокойтесь, если Петр не виноват, его скоро отпустят, — сказал он мягко. Надо же было что-то сказать — молчание становилось тягостным.
— Я и не беспокоюсь, — Алиса подошла к окну. Ее хрупкая фигурка, казалось, принадлежала кукле-марионетке: дерни за ниточки — и ручки-прутики задвигаются, белобрысая головка-шарик завертится на тощей шейке.
— Не беспокоюсь совершенно, — повторила Алиса. — Было бы странно, если бы они его не отпустили, как только…
— Как только? — Мещерский удивленно приподнял брови.
— Как только Петька расскажет им про нее и этого щенка с татуировкой.
— Про Егора?
— Про брата-кастрата.
— Почему вы так ненавидите Шиповых? — Мещерский помнил, как долго они с Кравченко обсуждали это самое «почему», а теперь ему хотелось услышать ее собственное объяснение.
Но Алиса не собиралась пускаться в откровения.
— Ненавижу — скажете тоже! Много чести: один — слизняк, второй — просто скот. Все вместе — быдло, как скажет Пит. Разве это можно ненавидеть?
— Ваш брат это самое как раз, по его словам, и ненавидит. Сам признавался.
— Дурак.
— Дурак, потому что ненавидит, или, дурак, потому что признавался?
Она смерила Мещерского взглядом и ответила:
— Дурак, потому что дурак.
— А вот мне, например, кажется, что ваш брат, Алиса Станиславовна, никогда не расскажет им про Егора и Звереву. Он и других умолял, чтобы молчали, неужели он сам решится на…
— Он дурак, потому что идеалист. — Алиса извлекла из кармана пачку сигарет и щелкнула зажигалкой. — Для Петьки свет клином сошелся на том, «что скажут» о НЕЙ, о нем и всей нашей семейке. Он все думает, что грязь будут лить, только если к этому подать повод. Идеалист несчастный! Я ему сорок раз говорила: для грязи поводов не нужно.
Будь хоть святым — всегда найдутся те, кто выльет на тебя ведро помоев просто так, ради развлечения, от скуки… Вы говорите, он не скажет про нее и Шилова? Ничего. Посидит там среди урок и вшей денька два — и скажет. Вши — они лучше всяких советчиков убеждают. Идеализм этот тухлый, неуместный так и надо лечить — вшами, вшами, парашей! — Она затянулась дымом, кашлянула. — Он должен сказать про нее сам. Выбить из себя всю эту дурь. Ну а если все-таки будет упрямиться, тогда.., тогда скажу я.
— А мне кажется, ваш брат старается уберечь имя Марины Ивановны от сплетен не только по причине своего идеализма, — усмехнулся Мещерский. — Может, дело-то все не в идеализме, а напротив, в грубом таком материализме, а? Процесс-то о наследстве длился долго, и выигрыш дался тяжело. А сейчас, видимо, новый на подходе.
И если на имя Марины Ивановны бросят хоть малейшую тень, вашим оппонентам будет легче оспорить и ее права, и права ее прямого наследника — то есть вашего, Алиса, брата.
— Вы плохо знаете законы, Сергей, — Алиса тоже усмехнулась жестко и недобро. — Вернее, совершенно их не знаете. Вся эта чушь насчет морального облика не будет иметь в суде никакого значения.
— А что будет иметь?
— Деньги, — Алиса выпустила кольцо дыма. — Разве вам не ясно, что во времена, в которые мы с вами живем, все делается только за деньги и ради денег?
— Не все. Вы сами себе сейчас противоречите. Если, по-вашему, все убийства совершил не кто иной, как Шипов-младший, то он убивал не ради денег, а ради…
— Он — животное. Скотина, я же сказала. У него одни инстинкты. И все ниже пояса.
От дыма ее сигареты было уже нечем дышать. Он поднялся и распахнул окно. С озера потянуло холодом.
— Думаю, скоро все кончится, — сказал он. — И нам наконец-то разрешат уехать. А я вот сидел и мечтал сейчас: когда вернусь в Москву, обязательно пойду в оперу.
Алиса только хмыкнула.