Темные тропы

Убаюканный топотом своего коня, он сумел ускользнуть в этот блаженный сон, в котором ничто не могло его потревожить. Он прошелся среди своих молчаливых сотоварищей, позволил своей руке скользнуть по линиям их форм, углубиться в выемки драпировок, потеряться в грациозных изгибах их возвышенной плоти. Тут были только совершенные формы, наделенные нездешней красотой, которая питала его мечты и лелеяла его причуды. Он никогда не искал утешения в горячечных объятиях, хотя довольно было бы одного его леденящего взгляда, чтобы принудить к ним. Тела, которые от его ласк становились размягченными или напрягались, внушали ему такое отвращение, что он уже нигде не находил приюта своим желаниям, кроме как здесь, в этой мастерской. Он кончил тем, что стал питать недоверие к жизни, к постыдной старости, которая всегда искажала самые тонкие черты. Он ненавидел обрюзгшую плоть, дряблую кожу, морщины, похожие на гримасы. Только металл не был подвержен никакому искажению. Его безупречность навеки оставалась нетленной и невредимой.

С тех пор как он попал в королевство мертвых, он становился все менее и менее терпимым по отношению к своему собственному телу, подверженному гниению. Всякий раз при пробуждении он должен был выносить это мерзкое зрелище, признавать, что его плоть превращается в лохмотья. Медоточивые посулы чародеев-целителей оставляли его безразличным. Его тело наводило на него ужас, и оттого его грезы никогда еще не были для него столь драгоценны.

Он опять что-то пробормотал, по-прежнему продолжая спать, и направился к северной стене своей мастерской. Он покрыл эту стену плющом, железная листва которого в сумеречном свете производила впечатление некоего угрожающего хаоса. Местами плющ расползался по полу и останавливался тонкими побегами у подножия искусно обработанной колонны. Она служила постаментом для самого прекрасного его произведения, статуи, к которой он беспрестанно возвращался, чтобы внести исправления в ее неуловимые детали.

Мать Волны.

Она была представлена такой, какой он ее покинул, стоящей на пороге своего фургона со скрещенными на груди руками и чуть склоненным лицом. Она улыбалась ему незабываемой улыбкой, в которой еще и сегодня он черпал утешение. Ноги ее были босы, а длинное платье оставляло обнаженными плечи и подчеркивало благородную линию ее шеи.

Он вздохнул и на всякий случай создал лестницу, которая помогла бы ему подняться на высоту любимого лица. Он преклонил колени на последней ступеньке, с нежностью прижал свои ладони к гладким щекам статуи и склонил голову так, чтобы их лбы соприкоснулись. Его охватила дрожь, и затем он изменил положение своего лица так, чтобы запечатлеть поцелуй на ее тонких губах. Разумеется, он изваял этот рот своими собственными руками, но его главная ценность заключалась в воспоминании, которое он о нем хранил. Воспоминание, которое уносило его на годы назад в этот ветхий фургончик, где жрица любви чуть было не доказала ему, что реальность стоит того, чтобы быть прожитой. В те времена он не знал, кем они были, она и этот ребенок, который играл на воле, когда она принимала своих гостей. Он преклонялся перед ней, как перед богиней, и обожал ее, как те сны, которые ускользают от вас по утрам и покидают вас, обманутого, с восходом солнца. В этой лачуге, между ложем со смятыми простынями и этим медным тазом, в котором он освежал себя водой после любви, была воплощена целая вселенная.

Когда она должна была покинуть его, чтобы посвятить себя иным, чем он, ему казалось, что он умрет. Он умолял ее, угрожал ей, но она никогда не уступала. Сраженный, он окопался в своей воображаемой мастерской. С той поры он никогда не знал других женщин, за исключением этой статуи. В ней была воплощена его меланхолия, и ее красота смягчала муки его души.

Он велел лестнице исчезнуть и вернулся к статуе Януэля, установленной в центре мастерской. Он вспоминал о долгих часах, проведенных около ребенка, когда он учил его, как надо обстругивать дерево, как выточить из простой ветки тонкую заостренную палку, которая сможет пробить кольчугу. Он показывал ему, как надо обрабатывать металл, чтобы починить доспехи, как держать деревянный молоток и бить им, чтобы выпрямить искривленные детали или вернуть им первоначальный наклон, а также обучал его наилучшему способу сплетать кольца, чтобы они могли задержать острие меча. Он так и не преуспел в том, чтобы стать другом или даже учителем для мальчика. Ребенок не был простофилей и догадывался, что василиск делал все это единственно для того, чтобы понравиться его матери.

Впрочем, между матерью и сыном было изумительное сходство. Тот же нос, тот же рот… Эта мысль заставила его вздрогнуть.

Не рисковал ли он, покушаясь на Януэля, задеть его мать?