Темной ночью

Там, далеко, где тьма всего гуще, так что даже яркие факелы молний не могут ее разорвать, -- что-то робко блеснуло. Помигало бледным, красненьким светом -- и спряталось. Если это свет, то земной, человеческий. Нет такого дрянного, закоптелого и трусливого света на небе.

Огонек, как будто, прыгает... Спрятался теперь за кочку и не видно. А вот показался снова. Подмигнул и остановился. Словно дразнится: поймай!

-- Болотина здесь здоровая! Теперь лишь бы в топи не угрузнуть, а там доберемся и до жилья! -- спокойным и слегка даже ленивым тоном сказал извозчик. Но вдруг опять огорчился и громко вздохнул:

-- Ох-хо-хо... Хватили мы маху!

-- Разве не хохлы это?

-- Хохлы не на болоте. Они на сухом месте и с лесочком. А это будут... Да... Очень уже мах здоровый! От города под пятьдесят верст считают. А называется -- Кочки... Не деревня, а так, выселок. Избы четыре стоят. Стало быть, мы все это время от хохлов в кривую сторону перли.

-- Теперь уже нечего жалеть. Лишь бы добраться.

-- Однако... В сухом переночуем. Кабы не коняга... Вишь, дождем его замывает, -- огонь-то. Опять пропал. А не то -- погасили.

Дорога сделала крутой поворот и, по размытому дождями склону, поднялась на сухое место. То есть, в хорошую погоду здесь было, вероятно, суше, чем на низком болоте, а теперь и на высоте было все то же самое: вода, запах гнили и черная грязь, липкая, как клей.

Из этой грязи поднялось что-то неясное, расплывшееся и придавленное сверху. Испуганно залаяли две собаки: одна густым басом, другая -- тонким и ядовитым тенорком. Приехали...

Решетчатые ворота из кривых, суковатых жердей с трудом повернулись в набухших деревянных петлях. Собаки забились куда-то в дальний угол и оттуда продолжали лаять, временами подвывая по-волчьи.

-- Эй, есть кто живой? Хозяин!

Никонов наугад подошел к одному из темных строений, с плоской кровли которого, как ребра скелета, торчали обнаженные стропила, но из открытой двери пахнуло прелым коровьим навозом, зашуршала солома. Очевидно -- хлев. Вокруг двора можно было еще разглядеть две или три каких-то постройки, с такими же низенькими стенами и растерзанными крышами, и никак нельзя было угадать, в которой из них живут люди.

Димочка, охая, сполз с пролетки на землю, и все трое топтались на одном месте, не зная, что делать дальше. А собаки жалобно подвывали и лаяли.

Наконец, что-то заскрипело, стукнуло. Недружелюбный и встревоженный голос спросил:

-- Чего надо? Что за люди?

Все повернулись на звук этого голоса и пошли было через двор.

-- Не подходи! Чего надо? -- еще недружелюбнее крикнул невидимый хозяин.

-- Да позвольте, нам бы переночевать только! -- с досадой сказал Никонов. -- Не разбойники...

-- Тоже, боится! -- проворчал извозчик. -- А что у него и взять-то, у самохода?

Загорелась спичка и осветила сначала большую, волосатую руку, потом бородатое лицо и белую длинную рубаху с расстегнутым воротом. Бородатое лицо пытливо и подозрительно, из-под насупленных бровей, смотрело на приближавшихся гостей, понемногу отступая в глубину. Спичка догорела. Тлел еще несколько мгновений один только продолговатый уголек, потом и он упал и погас.

-- Обождите! -- сказал голос, как будто немного успокоенный. -- Сейчас огня вздую. Обождите там, не подходите.

Покорно остались ждать под дождем, беспомощные в этой непроницаемой темноте. И ждали долго, минут десять, перекидываясь скучными, ненужными словами и нудно сердясь.

Легла из сеней на двор полоска красного света. Замелькали и заискрились в ней водяные капли, и показалось, что дождь пошел сильнее. В руке у хозяина была теперь маленькая жестяная лампочка с лопнувшим и заклеенным бумажкой стеклом.

-- Сколько вас всех-то? Трое?

-- Трое! -- ответил Никонов и, с жалобой в голосе, прибавил: -- Пустите, пожалуйста! Промокли мы совсем...

-- Что же, заходите... Изба-то у меня тесная. Как-нибудь уже...

Вошли. Воздух в избе был тяжелый, затхлый и такой же сырой, как на болоте, и свинцовым пластом ложился на грудь. И вся изба с одним маленьким окошечком, с большой русской печью походила на тесный и кривой склеп, какие делают в церковных подвалах, чтобы ставить туда покойников. С печки глянула женская голова, некрасивая и старообразная, с растрепанными прядями густых, скатавшихся войлоком волос; выглянула и спряталась с торопливостью запуганного волчонка.

-- Заплутались, стало быть? -- покачал головой хозяин. -- Ну, что же... Переночевать можно будет. Милости прошу...

Говорил он отчетливо и медленно, не по-местному растягивая слова, и так же медленно двигался всем своим худым и костлявым, но кряжистым телом.

Извозчик попросил его помочь управиться с лошадью, задать на ночь сена.

-- А, может быть, овес водится?

-- Овса нет. Да нынче и не родился... Пойдем, что ли?

На пороге он обернулся к печке и сказал выглядывавшей сверху голове:

-- A ты, Лукерья, самовар закипяти. Господа напьются.

Обладательница пугливой головки спустилась вниз и оказалась совсем еще молоденькой девочкой, лет десяти, двенадцати -- не больше. Но лицо у нее так и осталось старообразным.