Тело Кристины

Это все одиночество, вынужденное одиночество. Я, по-моему, уже где-то писал об этом.

51

Одиночество, легко сказать.

Тут даже подохнуть спокойно не дадут. Обязательно найдется какой-нибудь моральный урод, который, где бы вы ни были, будет с удовольствием доводить вас до ручки, пока вы не испустите дух у него на глазах.

Она вернулась. Да-да, в буквальном смысле. Я говорю: она вернулась насовсем! Переехала обратно со всеми своими пожитками.

Я же вам говорил, что она и профессионального ясновидящего оставит с носом.

Вы уже забыли? Это было всего пару минут назад. В районе полудня, я думаю. Такой трамтарарам, как по возвращении из отпуска, в сочетании со звучными перебоями сердца, харкающего от натуги, и глухими ударами об пол усталого чемодана, царапающего стены. Шумы сами по себе безобидные, но в моем положении они заставляют вздрогнуть и навострить уши. И почти встать на дыбы, благодаря неожиданному взлету моего слухового отростка, который вдруг наплевал на мою вечную горизонтальность, задрав мой скелет кверху. Я сказал «почти», расслабьтесь.

Это значит, что ничего особенного не произошло и я по-прежнему стелюсь по земле, только задрав как следует правое ухо и немыслимо вывернув его в сторону источника шума. Со стороны я должен выглядеть забавно, как последний придурок. Только и всего.

Мое тело добровольно отказалось от меня уже в доисторические времена, теперь пришел черед отречения разума. Он из кожи вон лез, чтобы дотянуть меня до меня сегодняшнего, но матушкин палец и возвращение палача — это уж слишком. Чаша его невинных страданий переполнена. Мои глаза еще держатся из последних сил, а мозг говорит мне последнее «прости» и порывает со мной окончательно.

То, что я вижу, потихонечку испаряется в виде мутной и красноватой жижицы. Это вытекает мой мозг. Он капает у меня изо рта небольшими регулярными порциями.

Что-то течет у меня по подбородку — липкое, теплое и сладкое, как мед. Это моя кровь. Я так сильно прикусил язык, что он лопнул, как перезревший фрукт. Я захлопнул челюсть и закатал губы. Теперь гемоглобин заливает мне горло своим привкусом ржавого железа, который невозможно не узнать. Он струится, а я глотаю небольшими глоточками свое собственное тело. Пью самого себя.

Похоже, я перехожу на самоокупаемость. Теперь я буду питаться самим собой.

Автоканнибализм? Вы когда-нибудь слышали про такое? Этот способ жизни я открыл сегодня. Невольно прихожу к мысли, что всякий померевший с голоду, который был найден без укусов на собственном теле, просто не до конца боролся за жизнь. Ведь у него еще оставалось под рукой несколько литров крови, которую можно выпить, и пара-тройка десятков кило костей, которые можно обглодать.

Меня сейчас больше волнует другое. Я почему-то не чувствую голода. Вот так навскидку. В моем-то положении.

А что меня сейчас напрягает отчасти, так это то, что кровотечение, по-видимому, не собирается останавливаться.

Когда она смеялась, все прохожие на улице, которые могли слышать ее смех, оборачивались и начинали улыбаться. Если она смеялась чуть дольше, чем пару секунд, а, как правило, так и было, незнакомец начинал хохотать вместе с ней, вместе с нами, чтобы отдать дань восхищения ее такому детскому смеху, ее такому женственному смеху, ее такому человечному смеху. Это правило не знало исключений. И однажды, когда ее разобрало на похоронах, дружно прыснула со смеху и вся церемония, и, что было особенно незабываемо, смеялся даже священник, прикрывая приступ неожиданной веселости открытой Библией, которая плясала у него в руках.

Когда она смеялась, меня мог безнаказанно обижать кто угодно и сколько угодно, я бы все равно все простил, потому что ее смех вдруг делал все невероятное возможным.

Это надо слышать. А иначе не поверишь, бесполезно.

Мне надо срочно снова услышать этот смех, чтобы пустить ответную очередь. Как давно это было. Засмейся, дорогая, расхохочись там, на другом конце квартиры, и ты услышишь, как я загогочу тебе в ответ. И все станет как всегда. Как будто ничего не было. Как будто мы взяли в руки лопаты и, засучив рукава, перекидали немного песочка обратно в верхнюю половину песочных часов. Подумаешь, строительный мусор, накопившийся за четыре года. Разве не потянем? Не так уж и тяжело. А я бы не прочь, я готов махать лопатой сутки напролет, если этот щебень и есть время. Если из-под него я откопаю тебя, бегущую в белых шортах по улицам города за своей мечтой, и себя, бегущего за тобой. Бегущего за своей мечтой, за тобой. Я на все готов.

Я готов все смыть, отчистить до последнего пятнышка весь позор долгих лет нашей ненависти и презрения, я пойду на все, лишь бы только услышать твой смех. Еще хоть раз.

Я готов забыть, что ты осиротила меня, и чмокнуть тебя в затылок. Подарить тебе поцелуй в знак помилования.

Когда она смеялась, сверкая зубами и захлебываясь от счастья, ей вторила вся планета. Клянусь, все так и было. Пощекочите свод ее стопы, если вы мне не верите. Только ущипните слегка эту корову в любом месте, и вы сами сложитесь пополам. Живот надорвете, гарантирую.