Тело Кристины

Пять лет. Плюшевые игрушки занимают больше места в моей детской кроватке, чем я сам: целый зоопарк самовольно вселился в мою постель совершенно безнаказанно. Слон сел мне на голову, а попу придавил лемур. Мама распахнула окно, и я мерзну. Но это мне по фигу. Мне гораздо страшнее не чувствовать, что мне холодно. Я делаю вид, что сплю, я тренируюсь не дрожать ресницами. Потому что если я на что и надеюсь из последних сил, так только на это. Как у них это получается, у актеров, которые играют мертвых и спящих? Ни одна ресничка не вздрогнет. На это просто больно смотреть. Там точно есть какой-нибудь секрет. Вот бы мне узнать этот фокус. Как прикинуться мертвым. Всего на одну ночь. Я боюсь, что раздастся легкий скрип паркета и сдерживаемое дыхание за дверью. А потом еле заметный скрип маленькой дверной ручки голубого цвета. Это всегда происходит одинаково: он встает на колени возле моей кровати и долго смотрит на меня. Иногда я даже говорю себе, что он пришел только посмотреть на меня, а делать больше ничего не будет. Я сжимаю пальцы в кулаки, чтобы не заплакать, и сосредотачиваюсь на своих ресницах, я стараюсь прикинуться мертвым. Сейчас я предпочел бы быть мертвым. Мамуля рассказывала мне про ад в самых отталкивающих выражениях, однако все это было лучше, чем быть здесь и сейчас. Как всегда в тот самый момент, когда он тихонько приподнимет одеяло, у меня потекут слезы. Это неизменно. Тогда он начинает бормотать какие-то невнятные слова, которые пахнут горем и вином. А его липкие дрожащие руки будут нащупывать меня под одеялом. Сейчас он уткнется своей головой в мою шею и неожиданно тоже заплачет. Как плачет человек, который понимает, что он уродует плоть от плоти своей, приговаривая ее к страху, страданиям и ненависти на всю оставшуюся жизнь. Он плачет и шепчет.

Да ничего, ничего он не шепчет! Какая прискорбная легковерность! Боже правый! Так вот вы, оказывается, чего хотели, а! А того, что я просто живу, вам мало! Нет, не отпирайтесь, прошу вас, я знаю, как вы зависли надо мной, жадные до патологических подробностей, гораздо больше тронутые жестокими нравственными страданиями парнишки, нежели моими. Которые ничто, так, укус комарика, скажете вы, ноготь оцарапанный, пустяк, сущий пустяк. Больше вам скажу, вы даже начали всерьез досадовать: а почему это он думает, что он обязан нам расписывать тут про свой горящий желудок? Скучно. Когда он, наконец, прекратит этот скулеж? Сдох бы уж поскорей, и дело с концом! Вы попались на мою удочку, в этом моя единственная отрада. Вы настолько предсказуемы, по уши напичканы бульварной литературой со скандалами: автобиографиями фигуристок, изнасилованных в отрочестве, рассказами актеров, завязавших с наркотиками, замороченных негров, которые из случайного падения с лестницы делают покушение на убийство.

Я на вас оттянулся, потому что это было так надо. Но я обругал вас впустую, я выругался в чудовищную пустоту, потому что в реальности я не оттянулся ни на ком, потому что вас здесь нет, потому что вы сидите сейчас в своих маленьких чистеньких квартирках, окучиваете своих отпрысков, смотрите телевизор, занимаетесь сексом, моете посуду, спите в тихий час, вы сейчас в моем доме, в доме напротив, в доме по соседству, вы на моей улице, в моем городе, в моем мире. Вы рядом со мной — и вы ничего, ничего не делаете для меня! Так будьте же снисходительны ко мне, хотя бы как я к вам. Я оттягиваюсь на вас, потому что вы маленькие презренные счастливые людишки. А я не счастливый человек. Я уже почти совсем не человек.

13

Вы, конечно, представляете себе, что я не осмелился туда подняться. На окнах квартиры, которую мне указала пожилая дама, висели чудные занавески из розового плюша, местами выцветшие. Я так и простоял в углу двора немыслимое количество часов, прямой, как палка, и настолько неподвижный, что консьержка, которая поливает цветочки, полила мне ноги, проходя мимо. Я не стал с ней связываться и простоял еще час не шелохнувшись в центре лужицы, кивком головы приветствуя тех редких жильцов дома, которые замечали мое присутствие. Многие проходили мимо меня обратно, и взгляд, который они на меня бросали, ясно говорил все, что они обо мне думают: подозрительный фрукт. Вы можете сколько угодно умаляться в самом многолюдном месте, какие только бывают, и все равно обездвиженность вызовет подозрения. Вы тут же превратитесь в жулика или извращенца. Когда стемнело, окна стали зажигаться одно за другим, кое-где опустились шторы, задернулись занавески. Кончилось бы тем, что вся эта урбанистическая хореография взяла бы надо мной верх, если бы в окне второго этажа я не заметил трепетный силуэт пожилой дамы, который выписывал па какого-то невероятного танца в очень тесном, узком и немного неуклюжем бальном платье.

— Вы не замерзли?

Откуда она взялась? Дверь вроде не хлопала, ничьих шагов было не слышно, платьев не шуршало. Ничего. Прямо как с неба свалилась.

— Да нет… Есть немножко.